Хотя Путин боится революции, как кошка купаться, потому что он реваншист и реакционер в прямом смысле слова, есть одна параллель, о которой можно подумать. При всей связи (скрепе) путинской и ельцинской эпох, при том, что многие тренды путинской эпохи появились уже в ельцинскую, Путин — олицетворение реакции. Реакции на ту иллюзию демократической революции, которую подчас символизировал Ельцин.
И в этом смысле возможна параллель: путинская эпоха относится к ельцинской, как Октябрьская революция к Февральской. Казалось бы, буржуазный гедонист и манипулятор Путин, настроивший себе дворцов и построивший коммунизм в отдельно взятой жизни, не имеет ничего общего ни с интересами рабочих, крестьян, трудовой и нетрудовой интеллигенции (помните, при совке писателей делили на пишущих и руководящих), он вообще не имеет ничего общего ни с кем, у кого нет миллиарда (привет, Полонский). А имеет лишь с теми, кто способен сохранить ему трон и миллиарды.
Но есть одна особенность, которая является общей для Октябрьской революции и для путинской эпохи. Это опора на маргинальные слои общества (маргинальность — не синоним исключительности или экзотического меньшинства, скорее, большинства), на тех, кого Пилипенко и Яковенко пусть и полемически называли быдлом.
Ведь неудача Февраля: это непонимание, радикальное расхождением актеров (акторов) со зрителями. Актеры играют в демократию на европейский лад, а зритель свистит, гогочет и лузгает семечки, сплёвывая прямо под ноги. Я далёк от идеализации лидеров Февральской революции, но она была ориентирована на более высокий статус гражданского общества, чем матрос Железняк. Она была ориентирована на интересы европеизированных (буржуазных) россиян, городских жителей, ощущавших себя как рыба в воде в городской культуре.
А население России представляло собой сообщество с преобладанием крестьян, не успевших (и не сумевших) воспользоваться преимуществами противоречивых реформ,последовавших после декларации об отмене крепостного права. И крестьян, деклассированных, переселившихся в города для заработков, но горожанами так и не ставшими. Плюс тех, кого война (и неудачи в ней) выбили из социальной колеи.
В этом смысле Октябрьская революция оказалась куда более точной в выборе адресата: она обращалась к маргиналом, и маргиналами была услышана и поддержана.
Не менее далёк я от идеализации Ельцина и его не менее противоречивых реформ, которые больше напоминали переход номенклатурной собственности от состояния де-факто к состоянию де-юре. Но даже в этом псевдореформенном пространстве был люфт, то есть возможность для общества воспользоваться представляющимисявозможностями, когда одна власть отпустила штурвал, а другая ещё не вцепилась в него намертво.
Это был тот промежуток (вынужденный при сложном переходе от де-факто к де-юре), когда европейски ориентированные граждане могли бы воспользоваться моментом. Конечно, это был шанс. Трудно сказать, насколько он был велик, но это был шанс для развития европейских общественных тенденций, для обуздания олигархических и авторитарных (феодальных) трендов, противостояния резкому имущественному расслоению и попытки шагнуть туда, куда Россия не шагнула.
При всей двусмысленности ельцинской эпохи ее декларации были, как и в случае с Февралем, обращены к гражданскому и европейски ориентированному сообщество. Сами декларации были путанными, очень часто фальшивыми, но они были. Но шанс, как мы знаем, был упущен. Ельцина критиковали не за противоречивость и все более отчетливое отклонение в сторону патриотизма (то есть тумана и обмана), а за недостаточность его патриотических и маргинальных тенденций.
Зато Путин почти моментально оценил момент и обратился к тем, кто его услышал: реваншистам, маргиналам, ура-патриотам: тому полюсу, который всегда позволяет олигархическому капиталу укрепить свои позиции за счёт беспроигрышной игры в патриотизм. А самому укрепить самодержавный крен.
В этом ключе общее между путинской эпохой и Октябрьской революцией может быть обнаружено. И не только в качестве аудитории фанов и клакеров. Посмотрим на движение общества в постоктябрьский период. При сложном и непрямом движении тенденции к радикализации общества и нарастанию уровня репрессий могут быть зафиксированы. И это понятно. Декларации революционной и постреволюционной власти до самого конца (то есть до горбачевской перестройки) оставались внутри просвещенческой парадигмы. Вся эта, казалось бы, лабуда про равенство и братство, про идеи прогресса и науки, с отрицанием религии и всего потустороннего и нерационального, все эти декларации вступали в непримиримое противоречие вдействительностью, в котором не было ни свободного труда и профсоюзов, ни защиты интересов трудящихся и вполне религиозный культ советской идеологии.
А противоречия, тем более столь разительные между словом и делом, не могут быть разрешены без апелляции к ценностям другого рода из другого же пространства. В частности патриотизма, который работает только при наличии врага. Гордости и чувства превосходства, невозможных без побед (реальных или мнимых). А значит, и войн, и борьбы врагом не только внешним, но и внутренним.
Типологически сходная ситуация и Путина. Формально он не может отказаться от деклараций, позволивших Ельцину одержать победу над более консервативными и реакционными силами. Как советская власть не могла забыть о своей декларативнойобщности с идеями Просвещения, так и Путин, являясь ставленником крупного капитала и во многом случайно оказавшейся у власти группы номенклатурщиков второго и третьего ряда, не может отказаться от демократической риторики об общенародном государстве, идей парламентаризма, институтов выборов и права. Понятно, что реальность имеет мало общего с этими декларациями. И чем больше и отчетливее разница, тем активнее правящий слой вынужден апеллировать к нерационалистическимценностям патриотизма, искать внешних и внутренних врагов и находить их.
То есть война с Украиной и Грузией, конфронтация с Америкой и Европейским союзом были заложены внутри того же противоречия между словом и делом. А значит, войны и нарастающие репрессии неизбежны.
Понятно, что зафиксированная рифма между путинской и постоктябрьской эпохами не является точной. Мировая война возможна и почти неизбежна в этой логике, но может и не состояться. Нарастание репрессий очевидно, но до реалий 37-38 годов авторитарному обществу дотянуться труднее, чем тоталитарному: силенок мало. Советская эпоха была сильна именно просвещенческой парадигмой. Эта парадигма(вместе с реальным, почти феодальным великодержавием), во многом оставалась декларативной, но оступиться от неё власть, отчетливо самодержавная, не могла.
У путинской эпохи нет ничего общего с идеями эпохи Просвещения: вместо идеологии прогресса углеводороды, вместо развития науки обскурантизм и мракобесие мелких лавочников. То есть формально один и тот же фундамент: великодержавная гордость и имперский патриотизм. Но внутри две большие разницы. Советская идеология была фальшивой, эта фальшивость раскрылась, когда была потеряна возможность апеллировать к идеям Просвещения без смеха зрительного зала. Феодальная структураобщества могла бы ещё воспроизводись себя какое-то время, но соревнование в игре «в прогресс» советское государство проиграло и рассыпалось.
У Путина ещё более сложная задача: его демократические декларации точно так же разбиваются о рифы неофеодальной структуры общества и самодержавного его управления. Но идеологии совсем нет. Вместо идеологии приемы удержания власти: патриотизм, внешние и внутренние враги. Ситуация подталкивает Путина и его элиту к идее великорусского национализма, иным способом не подтвердить великодержавные претензии углеводородной империи.
Все понимают, что у Путина один враг (и один друг): цена на нефть, низкая — самоубийство, высокая — державная гордость великороссов. Но это тот враг-друг, который, как смерь, проиграть не может. Можно изображать вечность, но время и случай играют на руку противнику.
Хотя до того, как пробьют последний раз кремлевские часы, можно много чего устроить и многих принести в жертву. Приведённая рифма подсказывает неизбежное: Путин будет становиться опаснее год от года, а его политика — репрессивней. Ну, а пролила ли Аннушка масло, кто знает.
Оригинал текста
Хотя Путин боится революции, как кошка купаться, потому что он реваншист и реакционер в прямом смысле слова, есть одна параллель, о которой можно подумать. При всей связи (скрепе) путинской и ельцинской эпох, при том, что многие тренды путинской эпохи появились уже в ельцинскую, Путин — олицетворение реакции. Реакции на ту иллюзию демократической революции, которую подчас символизировал Ельцин.
И в этом смысле возможна параллель: путинская эпоха относится к ельцинской, как Октябрьская революция к Февральской. Казалось бы, буржуазный гедонист и манипулятор Путин, настроивший себе дворцов и построивший коммунизм в отдельно взятой жизни, не имеет ничего общего ни с интересами рабочих, крестьян, трудовой и нетрудовой интеллигенции (помните, при совке писателей делили на пишущих и руководящих), он вообще не имеет ничего общего ни с кем, у кого нет миллиарда (привет, Полонский). А имеет лишь с теми, кто способен сохранить ему трон и миллиарды.
Но есть одна особенность, которая является общей для Октябрьской революции и для путинской эпохи. Это опора на маргинальные слои общества (маргинальность — не синоним исключительности или экзотического меньшинства, скорее, большинства), на тех, кого Пилипенко и Яковенко пусть и полемически называли быдлом.
Ведь неудача Февраля: это непонимание, радикальное расхождением актеров (акторов) со зрителями. Актеры играют в демократию на европейский лад, а зритель свистит, гогочет и лузгает семечки, сплёвывая прямо под ноги. Я далёк от идеализации лидеров Февральской революции, но она была ориентирована на более высокий статус гражданского общества, чем матрос Железняк. Она была ориентирована на интересы европеизированных (буржуазных) россиян, городских жителей, ощущавших себя как рыба в воде в городской культуре.
А население России представляло собой сообщество с преобладанием крестьян, не успевших (и не сумевших) воспользоваться преимуществами противоречивых реформ,последовавших после декларации об отмене крепостного права. И крестьян, деклассированных, переселившихся в города для заработков, но горожанами так и не ставшими. Плюс тех, кого война (и неудачи в ней) выбили из социальной колеи.
В этом смысле Октябрьская революция оказалась куда более точной в выборе адресата: она обращалась к маргиналом, и маргиналами была услышана и поддержана.
Не менее далёк я от идеализации Ельцина и его не менее противоречивых реформ, которые больше напоминали переход номенклатурной собственности от состояния де-факто к состоянию де-юре. Но даже в этом псевдореформенном пространстве был люфт, то есть возможность для общества воспользоваться представляющимисявозможностями, когда одна власть отпустила штурвал, а другая ещё не вцепилась в него намертво.
Это был тот промежуток (вынужденный при сложном переходе от де-факто к де-юре), когда европейски ориентированные граждане могли бы воспользоваться моментом. Конечно, это был шанс. Трудно сказать, насколько он был велик, но это был шанс для развития европейских общественных тенденций, для обуздания олигархических и авторитарных (феодальных) трендов, противостояния резкому имущественному расслоению и попытки шагнуть туда, куда Россия не шагнула.
При всей двусмысленности ельцинской эпохи ее декларации были, как и в случае с Февралем, обращены к гражданскому и европейски ориентированному сообщество. Сами декларации были путанными, очень часто фальшивыми, но они были. Но шанс, как мы знаем, был упущен. Ельцина критиковали не за противоречивость и все более отчетливое отклонение в сторону патриотизма (то есть тумана и обмана), а за недостаточность его патриотических и маргинальных тенденций.
Зато Путин почти моментально оценил момент и обратился к тем, кто его услышал: реваншистам, маргиналам, ура-патриотам: тому полюсу, который всегда позволяет олигархическому капиталу укрепить свои позиции за счёт беспроигрышной игры в патриотизм. А самому укрепить самодержавный крен.
В этом ключе общее между путинской эпохой и Октябрьской революцией может быть обнаружено. И не только в качестве аудитории фанов и клакеров. Посмотрим на движение общества в постоктябрьский период. При сложном и непрямом движении тенденции к радикализации общества и нарастанию уровня репрессий могут быть зафиксированы. И это понятно. Декларации революционной и постреволюционной власти до самого конца (то есть до горбачевской перестройки) оставались внутри просвещенческой парадигмы. Вся эта, казалось бы, лабуда про равенство и братство, про идеи прогресса и науки, с отрицанием религии и всего потустороннего и нерационального, все эти декларации вступали в непримиримое противоречие вдействительностью, в котором не было ни свободного труда и профсоюзов, ни защиты интересов трудящихся и вполне религиозный культ советской идеологии.
А противоречия, тем более столь разительные между словом и делом, не могут быть разрешены без апелляции к ценностям другого рода из другого же пространства. В частности патриотизма, который работает только при наличии врага. Гордости и чувства превосходства, невозможных без побед (реальных или мнимых). А значит, и войн, и борьбы врагом не только внешним, но и внутренним.
Типологически сходная ситуация и Путина. Формально он не может отказаться от деклараций, позволивших Ельцину одержать победу над более консервативными и реакционными силами. Как советская власть не могла забыть о своей декларативнойобщности с идеями Просвещения, так и Путин, являясь ставленником крупного капитала и во многом случайно оказавшейся у власти группы номенклатурщиков второго и третьего ряда, не может отказаться от демократической риторики об общенародном государстве, идей парламентаризма, институтов выборов и права. Понятно, что реальность имеет мало общего с этими декларациями. И чем больше и отчетливее разница, тем активнее правящий слой вынужден апеллировать к нерационалистическимценностям патриотизма, искать внешних и внутренних врагов и находить их.
То есть война с Украиной и Грузией, конфронтация с Америкой и Европейским союзом были заложены внутри того же противоречия между словом и делом. А значит, войны и нарастающие репрессии неизбежны.
Понятно, что зафиксированная рифма между путинской и постоктябрьской эпохами не является точной. Мировая война возможна и почти неизбежна в этой логике, но может и не состояться. Нарастание репрессий очевидно, но до реалий 37-38 годов авторитарному обществу дотянуться труднее, чем тоталитарному: силенок мало. Советская эпоха была сильна именно просвещенческой парадигмой. Эта парадигма(вместе с реальным, почти феодальным великодержавием), во многом оставалась декларативной, но оступиться от неё власть, отчетливо самодержавная, не могла.
У путинской эпохи нет ничего общего с идеями эпохи Просвещения: вместо идеологии прогресса углеводороды, вместо развития науки обскурантизм и мракобесие мелких лавочников. То есть формально один и тот же фундамент: великодержавная гордость и имперский патриотизм. Но внутри две большие разницы. Советская идеология была фальшивой, эта фальшивость раскрылась, когда была потеряна возможность апеллировать к идеям Просвещения без смеха зрительного зала. Феодальная структураобщества могла бы ещё воспроизводись себя какое-то время, но соревнование в игре «в прогресс» советское государство проиграло и рассыпалось.
У Путина ещё более сложная задача: его демократические декларации точно так же разбиваются о рифы неофеодальной структуры общества и самодержавного его управления. Но идеологии совсем нет. Вместо идеологии приемы удержания власти: патриотизм, внешние и внутренние враги. Ситуация подталкивает Путина и его элиту к идее великорусского национализма, иным способом не подтвердить великодержавные претензии углеводородной империи.
Все понимают, что у Путина один враг (и один друг): цена на нефть, низкая — самоубийство, высокая — державная гордость великороссов. Но это тот враг-друг, который, как смерь, проиграть не может. Можно изображать вечность, но время и случай играют на руку противнику.
Хотя до того, как пробьют последний раз кремлевские часы, можно много чего устроить и многих принести в жертву. Приведённая рифма подсказывает неизбежное: Путин будет становиться опаснее год от года, а его политика — репрессивней. Ну, а пролила ли Аннушка масло, кто знает.