Выбрать страницу

О языке победы и поражения

У любого сравнения два плана: передний и задний (в смысле «силен задним умом»). Удачное сравнение сначала изумляет своей точностью, но после анализа, даже приблизительного, всегда обнаруживается целой слой несоответствий. Скажем, говорит историк, что сегодня победил ГКЧП-2 и агрессивно-послушным стал не съезд, а вся страна. И первая реакция: да, похоже. А вторая: а почему тогда тот первый  ГКЧП не победил, а ГКЧП номер 2 даже не понадобился путч? Почему ГКЧП-1 вызывал ощущение анахронизма и политической затхлости, а ГКЧП-2 нравится если не 86 процентам, то точно большинству и не вызывает у него ощущения архаичности? Скорее, даже наоборот: кажется большинству современным, актуальным, долгожданным.

Опередим доводы и скажем: все дело в языке. В политическом языке, на котором говорил ГКЧП-1 и который не совпал с ожиданиями большинства общества. И политическом языке путинской элиты (да и самого Путина), который оказался этому большинству близок, понятен и обеспечил ему победу в ситуации с Крымом и Украиной, да и раньше, когда Крымнаш еще не существовал, но в языке был обещан.

Язык ГКЧП-1 был языком сугубо советским, в котором не было будущего, а только обещание вернуться в прошлое, что в начале 90-х, на волне ожиданий и мечтаний, мало кого устраивало, кроме наиболее косной части номенклатуры, боящейся будущего как ревизии их постов и положения.

Тот язык, на котором заговорила с обществом ельцинская элита, был, на самом деле, понятен куда меньше, но это был язык уверенности и знания того, как надо добиться воплощения общественных надежд и чаяний. А его непонятность, инородность, заграничность, научность рифмовались с временным уважением ко всему иностранному, сложному, несоветскому и западному, как правильному и перспективному.

Ельцин, будучи представителем либеральной партийной номенклатуры, совершенно неслучайно был опознан как лидер и кормчий перемен, в отличие от его советников из гайдаровского экономического круга (их до сих пор ненавидят) или временных политических союзников из «межрегиональной депутатской группы», которые своими так и не стали. Он, конечно, пользовался языком своих союзников и советников, но при этом дополнял его народно-казенным юмором советского начальника, что придавало ему, одновременно, и дополнительную легитимность, и доверительность.

Этот момент чрезвычайно важен, так как именно язык ельцинской политической элиты наследует и развивает Путин, что приведет его к победе: именно благодаря языку, Путин так быстро будет узнан как свой пареньнашчеловек из соседнего подъезда. И при этом долгое время (для большинства и сегодня) создавал у слушателей ощущения современности и актуальности как синонима солидности и правильности. То есть нашел нужную пропорцию в обещаниях светлого будущего и уважения к прошлому, которая, как оказалось, была наиболее востребована обществом.

И если вернуться к сравнению языка ГКЧП 1 и 2, то у янаевско-язовского политического языка не имелось того, что приобрел Путин, благодаря Ельцину: языка политических и экономических либералов с небольшими добавками языка советских диссидентов. Именно это оказалось достаточным для того, чтобы либеральные политические силы типа  «Союза правых сил» и их влиятельные в то время и многочисленные сторонники среди демократов, бывшей советской интеллигенции и новых русских — ощутили Путина если не полностью своим, то вынужденным и компромиссным попутчиком, причем попутчиком не враждебным, а более чем лояльным.

Кстати говоря, элементы этого языка путинская элита сохранила и посегодня, его использует и Путин, отличаясь в этом от телепропагандистов и агитаторов новой эпохи, возникшей после аннексии Крыма. Агитаторы Русского мира говорят уже на другом политическом волопюке. Но и эта разноголосица вполне оказалась работающей идеологической конструкцией, хотя, если внимательно приглядеться, язык Леонтьева, Киселева и Соловьева происходит из языковых присадок, впервые найденных и опробованных именно Путиным.

Потому что политическая победа Путина не состоялась бы, если об он просто говорил на языке ельцинской либеральной элиты (сколь ни велико было и есть значение этой части путинского политического словаря). Путин обогатил и усложнил этот язык, добавив к нему блатной жаргон и формульную структуру переосмысленной и реанимированной советской пропаганды. Не забывая о нарастающей агрессивности.

И здесь, возможно, пора напомнить, что в политическом языке собственно коммуникативная часть является второстепенной, служебной и внешней. В любом случае уступающей таким важным функциям как идентификация (разделение на своих и чужих, наших и врагов) и управление (пропагандистского целеполагания и вовлечения, создания иллюзии общности и единства, готовности повиноваться и исполнять приказы). Именно в этих основных функциях политический язык обобщенного Путина отличался, как от языка Ельцина, так и от языка ГКЧП.

О последнем мы уже говорили, либеральная политическая солидность и стабильность, медленно дрейфовавшая в сторону охранительно-консервативного полюса, но все равно с остатками либеральной фразеологии, обеспечивали языку Путина столь важную для него современность и иллюзорную вменяемость.

Но и от языка ельцинской элиты отличия путинского языка были не менее разительны. И нотки советской ностальгии и язык воровского и уличного жаргона были мгновенно услышаны аудиторией и обеспечили узнавание Путина не только, как своего, но и как легитимного и знающего как.

По сути дела составные части путинского политического языка имели разных адресатов и разные цели. Язык либерального истеблишмента адресовался тем, кто был настроен на реформы и ожидал от Путина воплощения функции продолжателя и преемника Ельцина. В то время как язык советской ностальгии и язык блатной малины был обращен к аутсайдерам перестройки, жаждавших если не возвращения к советским временам (с их равенством в бедности и бесправии), то уж точно реанимации советской гордости, великодержавной риторики и воздаяния по справедливости всем ворам и коррупционерам, жирующим на народные деньги.

Языковые составляющие путинского месседжа каждому обещали свое, причем, не только разное, но и прямо противоположное. Что в материальной сфере создавало бы антагонистические противоречия, но в такой символической реальности, как политический язык, до поры до времени преспокойно уживались. Каждый из тех, кто не способен декодировать политический язык, а способных всегда меньшинство (в России же постсоветской, во многом потерявшей значительную часть готового к сложному анализу общества, тем более), слышал и получал подтверждение своей правоты. Большинство общества получало из уст Путина обещание реставрации советской гордости и советской справедливости (без — еще раз подчеркнем — возвращения к советской бедности и советскому бесправию: гарантом была либеральная фразеология).

Более вменяемое меньшинство слышало именно эту либеральную фразеологию, ежась от блатного жаргона, но надеясь, что воровские и советские рифмы — это своеобразный успокоительный обман обездоленных и потерявших все перестроечных аутсайдеров; не подозревая, что обманутыми окажутся именно они сами. И только потому, что были не способны к декодированию политических месседжей Путина. И потому что не верили (или не знали об) утверждении Бурдье, что символическоеобязано рано или поздно конвертироваться в материальное, если не хочет безвозвратно проиграть.

До событий на Украине Путину удавалось сохранять равновесие между всеми составными частями своего политического языка: да, либеральная фразеология (никогда, повторим, не исчезая полностью) дополнялась и заменялась консервативно-охранительной. Советская ностальгия все более обретала формы русского великодержавия и имперской агрессивности. А блатная феня соответствовала психологической и социальной идентификации своей референтной группы, как обиженных, обделенных и асоциально настроенных; чужими же и врагами становился  Запад и поддерживающие его внутри России интеллигенты.

Аннексия Крыма и война в восточной Украине стала, одновременно, пиком символической победы Путина (и его политического языка). И, как ни странно, началом его неминуемого поражения. Относительно равноценные и разнонаправленные языковые месседжи потеряли свою устойчивую структуру, либеральная часть оказалась безнадежно выхолощенной и скомпрометированной, в то время как казенно-советская и блатная раздулись до уровня почти полного поглощения языковой либеральности. Казалось бы, о чем базар, когда полная победа. Обломали понты гнилому западу и замочили в сортире оппозицию, она же нацпредатели (языковой привет третьему Рейху) и пятая колонна (здравствуй, Сталин).

На блатном языке заговорили российские дипломаты, высокопоставленные чиновники, депутаты, провластные политики, не говоря уже о телевизионных агитаторах и пропагандистах. Поддержка вдохновленного многообещающей победой большинства празднует новые и новые рекорды. Но те, кто понимает, как устроен политический мир и какое значение в нем имеет политический язык, осознает, что равновесие нарушено и это предвестие катастрофы. И вопрос о потери легитимности (и понимания большинством архаичности и маргинальности) по образу ГКЧП-1 — это вопрос времени.

Источником языковой легитимности для Путина была и остается до сих пор либеральная фразеология просто по причине того, что другой просто нет. Утопического пафоса разрушения всего и вся (и значит, создания новой легитимности по образу большевистской революции или нацистского рейха) у Путина нет и в помине. И, следовательно, потеря языковой легитимности — есть неминуемое обещание потери легитимности политической. Иначе говоря, обманутыми должны себя рано или поздно ощутить адресаты фени и советской ностальгии, которые так же не приобретут ничего, потому что символические обещания передела собственности останутся только обещаниями. Окромя Крыма никаких чудес.

Если привести сравнение (закольцовывая нашу композицию), то потеря равновесия в политическом языке и потеря либеральной его составляющей, это потеря вожатого младшей группой детского сада. Можно, конечно, какое-то время веселиться и радоваться тому, что начальство (в виде Запада и его политического языка) ушло. Но потеря управляемости синонимична празднику асоциальной инфантильности: счастье от обретения долгожданной идентичности и якобы внезапно обретенной взрослости оборачивается ощущением своей маргинальности и беспомощности. Как у первого ГКЧП. И только потому, что язык победы превратился в язык поражения.

Персональный сайт Михаила Берга  |  Dr. Berg

© 2005-2024 Михаил Берг. Все права защищены  |  web-дизайн KaisaGrom 2024