Выбрать страницу

День памяти Алика Сидорова

Старость и болезни ворвались в жизнь Алика стремительно, будто санки с горы. Я уезжал в Америку в 2006 и в последний вечер был у него: и все было как обычно, московское хлебосольство, грузная и веселая Лида, забывающая слова и стесняющаяся этого, как крестьянки беззубого рта. Но по большому счету можно было и не заметить большой разницы с тем, как это было раньше. Застолье и еда как анестезия.

Мы с ним очень часто потом говорили по телефону из Нью-Йорка, он мне советовал, куда пойти, с кем поговорить, кому показать мои фотки. Голос был все таким же скрипучим и тягучим, как смола, а потом умер Дима Пригов, и Алик, как мне показалось, коротко всхлипнув, сказал с упреком: Дмитрий Саныч сам виноват — надо было водку пить, сосуды были бы чище.

Алик в нашей среде был фантастически богатым, он любил делать подарки, любил угощать, как бы заглаживал вину за имущественное неравенство. Знаменитым теперь Булатову и Кабакову, которых он вместе с Шелковским сделал знаменитыми, он платил бешеные по тем временам деньги за картины, которые практически никто не покупал.

Но с ним все время надо было держать ухо востро, дабы не быть им облагодетельствованным. У Алика было какое-то болезненное уважение к творчеству тех, кто был им выбран в качестве канона: может быть, потому, что он у него самого с творчеством не получилось. Сначала сломал руку, играя в футбол, пока учился в Гнесинском училище; потом, очевидно, очень хотел стать писателем, что-то писал, даже показывал издалека толстую папку, но читать не давал. Потом, как часто бывает, нашел себя в смежной области, которую он пренебрежительно называл ювелирка. Пробовал ли писать картины, не знаю, но его авторитет у художников был огромным, с ним советовались, его слушали, как, не знаю, Дягилева, и это производило, пожалуй, странное впечатление.

А потом начал снимать крымские пейзажи огромной величины (до трех метров в высоту) и столь огромного разрешения так, чтобы при пятикратном увеличении ничего не расплывалось, все было четко, хоть режь фотографию на части, как торт. Я думал, как этот гиперреализм примирить с тем, что Алик был продвинутым в области теории, самая знаменитая русская статья за последние полвека «Московский романтический концептуализм» Гройса была им отредактирована и безжалостно сокращена более, чем вдвое: то есть то, что красота – невозможна, как тема и предложение, он знал. Мне пришло в голову, что он решил пройти по границе между тем, что нельзя, и желанием того, что нельзя. Он снимал не красоту, а как бы прощание с красотой, похороны красоты, умерший мир, в котором не было людей, не было примет цивилизации, одна физическая природа, прикидывающаяся вечной. И это, возможно, было видом игры в компромисс.

Разговаривая с ним из Америки, я все время слушал его советы, как мне прославиться, сделать популярным мои дурацкие фотки, он посылал меня к Барышникову, к пятому-десятому, но мне не хотелось говорить, что мне влом что-либо устраивать, что мне надоело это в литературе там, откуда я уехал, не хочется и здесь. Хватит карьеры, успеть бы побольше. Зачем? Алик относился ко мне с нежностью, как к сыну, и мне не хотелось говорить об усталости.

Мы с ним несколько раз ссорились. Не то, чтобы ссорились, но возникала какая-то преграда, глухая и тоскливая стена, и ее нужно было как-то преодолевать. Первый раз, когда он взял два моих текста и опубликовал без спроса в Литературном «А-Я», за что меня стали трясти друзья Путина по ленинградскому КГБ, убеждая признаться, что я редактор – «А-Я», а я не мог сказать, что Алик один текст опубликовал с моего согласия, а второй, типа, украл. То есть уговаривал меня опубликовать отрывок из Момемуров, посвященный Боре Кудрякову, а я не хотел этого, ожидая, когда роман опубликуют целиком. И доигрался до требования подписать предупреждение, что моя деятельность подпадала под статью 190-прим.

Помню, когда я приехал к нему первый раз после моей эпопеи в КГБ, была скованность и неловкость: «Бить будете?» — спросил Алик небрежно, наливая себе полный бокал хереса. В принципе эта его неуемная тяга к каждовечернему питию, возможно, и сыграла роль в диабете и вообще в том, что его здоровье вдруг как-то разрушилось, поехало как ноги при шпагате, но я это понял, когда уже после смерти Димы Пригова приехал в Москву и увидел Алика после трех лет отсутствия. Он превратился в руину, носил какие-то нелепые темные очки слепого, все время опирался на руку какого-нибудь компаньона и был физически немощен, хотя голос был прежним и все так же скрипел, не забывая о вальяжных полутонах.

Второй причиной размолвки стали его убеждения. Я, грешным делом, винил в этом одного нашего общего приятеля, который и раньше тяготел к потаённой теме русской гордости и обиды, но то, что Алик, у которого в 70-80-х было более двадцати обысков, сможет проникнуться симпатией к Путину, который превращался в альтернативу неизвестно чего, я этого и представить не мог. Не мог и не простил. Хотя отчетливо слышал и видел, как он относится ко мне, он читал любые две строчки, мною написанные, что совершенно не означало, что ему все нравилось, но ведь мы всегда знаем, когда кто-то готов нам простить в общем-то все.

Самое смешное, что я успел поговорить с ним буквально за несколько часов до смерти. Набрал и услышал как всегда: «Алё-ё» — голос попытался войти в привычную протяжную колею, то есть ему еще хотелось держаться, но сил уже не было, и он вместо скрипа издал какой-то жалобный писк. «Миша, это вы? Миша, я упал, мне никак не встать, Лида спит в соседней комнате, и мне не подняться самому. У вас нет телефона Алеши, есть? Позвоните ему, у меня что-то…» Я быстро ответил, не думая, что больше его не услышу никогда, набрал его помощника Алешу, у него всегда были помощники, потому что были деньги, но и они не спасают.

Потом я узнал, что Алеша вызвал скорую, и Алик пытался чуть ли ни драться с санитарами, увозившимся его в больницу, и я тут же вспомнил, как лет тридцать назад, мы ездили с ним и Колей Климонтовичем в Переделкино, а оттуда, после вокзального ресторана, в мастерскую Кабакова; так вот когда выходили из электрички, Алик всегда, а особенно, когда выпьет, очень задиристый, высокомерно задиристый, начал разговор на повышенных тонах с дежурными ментами, и нам с Климонтовичем с трудом его удалось увести.

Нет уже и Коли, Алика нет уже вечность, но я так скучаю по нему, мне хочется набрать его номер, который я помню, потому что вообще помню все цифры и номера, и услышать этот скрип уключин, эту тягучую черную смолу интонации, не забывающей о вальяжности, и сказать какую-нибудь ерунду. Ничего не хочется, только сказать ерунду, что-нибудь про фотики-аппаратики, что-то из того набора, в котором нет смысла. Уже нет.

Персональный сайт Михаила Берга   |  Dr. Berg

© 2005-2024 Михаил Берг. Все права защищены  |   web-дизайн KaisaGrom 2024