Языческий спор славян между собою, или Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется
У слова язык несколько значений, подчас расположенных далековато друг от друга. Как зАмок и замОк, скажем. Нешуточная коллизия вокруг поста Гасана Гусейнова, назвавшего русский язык убогим, выявляет как разницу значений этого слова для оппонентов, так и разницу языков, на которых они выражают свое не могу молчать.
Все мы чаще пользуемся словом язык как системой коммуникации, но есть другое значение этого слова, которое в словарях в таких случаях помечается как архаическое или устаревшее, это язык как синоним слова народ. В этом (но не только в этом) значении использует слово язык Гусейнов, говоря о клоачном языке. То есть характеризует состояние русского народа негативно, типа, подлый народец, куда уж больше, сил нету терпеть, нагружая его негативными эпитетами. Примерно так использует это слово и автор выражения «всяк сущий в ней язык», в смысле — как все существующие народы, гордые, негордые, в том числе и тунгусы со своим метеоритом. Хотя многие прочитывают слово язык у классика в современном смысле, как знаковую лингвистическую систему, что, вероятно, не чуждо и Гусейнову, которые уточняет нечто об испорченном языке и использует ряд вполне себе лингвистических коннотаций.
Но спор, если это сражение ссанными тряпками можно так оценить, возник именно по поводу двух разных значений одного слова, который использовал Гусейнов и которое имели в виду его критики. Гусейнов критикует, прежде всего, народец русский, а возмущенные оппоненты обижаются на саму возможность как-то критиковать великий и могучий, потому что язык, как коммуникативная система, сохраняющая разнообразные традиции и ценности, в традиционном смысле не может быть плохим, если он, как известно, самый лучший. Как друг детей, например.
На самом деле трудно предположить, что такой блестящий лингвист, каким является Гусейнов, причем с особым тщанием разбирающий проникновение в современный язык оборотней в погонах, не знает, что среди доминирующих сегодня теорий о языке предположение, что язык не может испортиться, замусориться, исказиться, является редко оспариваемым. Сегодня принято понимать язык – в смысле знаковой системы – типа как природное явление, которому глубоко фиолетово, какие именно заимствования (кем-то с перепугу называемые искажениями) используются в обиходе. Да, в грамматике языка есть норма, что не мешает (или напротив, побуждает, в зависимости от лингвистической одаренности) эту норму нарушить, способствуя более личному, что ли, групповому, я бы сказал, пониманию языка. Ведь язык – это еще и способ дистанцирования и образования своей группы, когда использованием диалектов или арго, коверкая или изменяя норму, подчеркивается принадлежность к той или иной группе, которая занимает, не побоюсь этого слова, определенное положение по отношение целому, обществу.
В том, что нападки или критика национального языка воспринимаются сторонниками традиционности, вон они, видите за окном? — как кощунственная, нет ничего особенного. Русская история полна разных по остроумию примеров, когда именно война вокруг слов (пустяк вроде бы) символизировала борьбу за разные варианты развития русской истории. Правда, почти всегда под откос. То есть сначала вроде со свистом и вперед, а потом опять вниз и с песней. И в этой борьбе те, кто отстаивал как бы священную замкнутость и не менее святую неприкосновенность языка, как сосуда сакрального, всегда отстаивали традиционные, консервативные такие позиции. И, напротив, те, кто полагал, что языку помогает обилие заимствований или, не знаю, неологизмов, которые понимают, что ни хлеб, ни небо, ни родина – не являются исконно русскими словами, а как все, кроме водка и спутник, заимствованными, тяготели к так называемой европейской или прозападной точке зрения.
Но лучше ли обстоят дела, если согласиться, что Гусейнов в своем посте критикует не великий и могучий (что ты гонишь стаи туч), а народ, полагая, что клоачный и убогий, народ-батюшка, народ-богоносец наш распрекрасный. Здесь есть несколько возможностей.
Вообще-то назвать народ наш русский – клоачным и прочее, есть куда больше оснований, чем критиковать его или кого-то еще за использование тех или иных отступлений от грамматических норм. И здесь почти все равно (и все едино), понимать ли народ, как некоторое сообщество людей, говорящих на одном языке, скажем, церковно-славянском или русском (то есть норманнском). Или – как делают не менее часто – понимая под народом что-то от нас отстоящее далеко и надолго, типа простой народ. Во всех этих случаях нет критики, которая будет избыточной по поводу народа нашего русского. Если он – жандарм Европы, тюрьма народов, воровская малина или путинское большинство, то он не то, что клоачен, а говно просто настоящее.
Однако если он то, к чему мы все по праву принадлежим, то говно еще в большей степени, потому что этот народ, вместе со своей интеллигенцией, не в состоянии на протяжении веков создать более-менее не отвратительную и умопостигаемую социальную систему, которая бы другим не мешала жить и себе бы не ставила палки в колеса.
Поэтому и раздражение Гусейнова, который в сердцах решил отлить в мраморе пару ласковых о нашем народе-исполине, более чем понятно. Как, впрочем, понятно, и почему поднялись на дыбы те, кому на самом деле хотелось бы известно кого поднять на вилы, просто время еще не пришло. В вопросе народолюбия и языкознания у нас все спецы, все мастаки сверять с прописями, с нетвердо запомненными цитатами классиков, которые в ситуации самодержавия пытались противопоставить этому самому самодержавию народ наш замечательный, словотворец и златоустец (про то, что — умелец и вольнодумец, понятное дело не вспоминаем из-за очевидности).
Правда, в современном обществе это понятие тоже давно как вышло в тираж. Народа как бы нет, вместо него множество конкурирующих между собой групп, как в каждом дворе у нас на Малой Охте в начале 60-х, у каждой из которой свои ценности и свой, между прочим, инструментарий, в том числе язык (я тебя за язык тянул, пидор гнойный?). Но и эти языки не ранжируются между собой: академический язык, язык ректора, скажем, Кузьминова, грамматически выверенный (вываренный до тла) ничем не лучше блатного или местечкового жаргона, потому что язык – это и способ позиционирования, вот, язык заключения контрактов с другими и противопоставления себя им (чтоб им неповадно было).
Гусейнов весьма изысканным, почти небрежным способом умудрился показать то, что мы как бы вроде знаем, что никакого народа у нас нет и быть не может, в лучшем случае есть разные народы, говорящие на разных языках, а наша основная проблема (если она у нас есть), что область согласия, пересечения интересов, так сказать, и смыслов, мелькает точно пунктир пульса у умирающего в кругу семьи: вроде еще есть, а вроде как и нет. Договориться ни о чем невозможно, потому что самого инструмента подтверждения договора нет как нет: никто никому (причем справедливо) не верит, и чашка, прекрасная, голубая чашка только кажется целой и единой (чуть не написал целкой), она склеена на соплях, и мы еще увидим, как все полезет по швам, осколки, словно лепестки розы (как хороши, как свежи) или хризантемы в саду, упадут к ногам нашим. Прямо в грязь. В клоаку. В объятия Сепира-Уорфа.