Две параллели

Внимательный читатель, следящий за развитием современной публицистической мысли, вчитываясь в критические «перестроечные» статьи, выясняющие причины того, что в них называется «застоем», поневоле задается вопросом: что, собственно, происходит? С одной стороны, он, этот внимательный читатель, не может не заметить исчезновения целого ряда ранее табуированных, закрытых зон и тем, как и того, что число этих снятых «табу» с каждым днем растет (и чем это кончится, можно только предположить); с другой, сколько бы этих «табу» не снималось, какую бы, кажется, радикальную и пронзительную статью не взять, все равно остается ощущение, что чего-то главного, чего-то очень важного автор не договаривает.

Причем это касается не одного конкретного автора той или иной статьи. а всех авторов наиболее интересных и важных статей: все, кажется, говорится верно и точно, за исключением пресловутых точек над «i», которые авторы с непонятной, но постоянной ловкостью обходят, как опытные лоцманы обходят подводные рифы. Что такое эти точки над «i» и что такое это «i»? Создается впечатление, что авторы критических статей, поставив задачу выяснить всевозможные причины и истоки, заранее сговорились друг с другом, заключив своеобразное негласное соглашение: «да» и «нет» не говорите, «черное» и «белое» не называйте, но во всем остальном будьте вполне добросовестны, дотошны, ищите, выясняйте причины и мотивы. Только опять же «черное» и «белое» не называйте, «да» и «нет» не говорите. Но что такое это «черное» и «белое», какие «да» и «нет» нельзя говорить? Разное ли «черное» и «белое» для каждого автора или это какая-то система? И если система, то какая: жесткая, неподвижная или эластичная, постоянно меняющаяся, трудно уловимая и не поддающаяся фиксации?

Для того, чтобы попытаться понять, что это за система (да и есть ли она), нам придется воспользоваться одной парадоксальной ассоциацией, провести, на первый взгляд, странное сближение, оговорившись заранее, что это сближение носит, конечно, опосредованный характер, без помощи которого нам, однако, не понять, что представляют из себя те невидимые рифы, которые омывает, обходит стороной поток перестроечной критической мысли.

Как известно, согласно христианской догматике, наибольшим преступлением для христианина является хуление Духа Святого и самоубийство. По сути дела хуление Духа Святого и равно самоубийству души, отлучающему ее от возможности будущей жизни. Почему, однако, из находящихся на одном онтологическом уровне единосущных ипостасей Троицы более всего защищается от оскорбления именно эта ипостась? Если оценить ситуацию с психологической стороны, то можно заметить, что защищается самая беззащитная, таинственная и одновременно сакраментальная ипостась Троицы, и это неслучайно. Любая религия имеет свою систему сакрализации, т. е. наделения священным содержанием определенных предметов, явлений и людей для защиты их от неосторожного, профанирующего воздействия (влияния) непосвященных.

Однако, как известно, операция сакрализации применяется не только в теологии. Любая замкнутая общественно-политическая система опирается для поддержания своего авторитета и влияния на важные, священные для нее события, явления, на тех или иных исторических деятелей, в той или иной степени способствовавших ее становлению. Особенно отчетливо момент, сакрализации выступает в обществах с официально признанной, государственной идеологией. Ни для кого не секрет, что именно таким обществом, для которого идеология является центральным, господствующим общественным институтом, является наше, советское, общество.

Что такое идеология и какие именно сакральные понятия составляют ее целостность? В нашем переидеологизированном обществе, когда идеологическим смыслом наделяются, по сути дела, не только любые явления и события истории, но и принадлежащие частным лицам мысли и идеи, создана иллюзия, будто бы идеология — это такое же древнее понятие, как, скажем, политика или государство. На самом деле это не так.

Термин «идеология» впервые был введен французским философом А. Л. К. Дестютом де Траси для обозначения учения об идеях, позволяющих устанавливать твердые основы для политики, этики и т. д. И почти сразу термин «идеология» приобрел пренебрежительный оттенок. «Идеологами» стали называть людей, проповедующих взгляды, оторванные от практических вопросов общественной жизни и реальной истории.

Примерно такое же понимание «идеологии» демонстрировали Маркс и Энгельс, которые впервые использовали этот термин в «Немецкой идеологии» и позднейших работах, понимая под идеологией: 1) идеалистическую концепцию, согласно которой мир представляет собой воплощение идей, мыслей, принципов[1]; 2) соответствующий этой концепции тип мыслительного процесса, когда его субъекты — идеологи, постоянно воспроизводят иллюзию абсолютной самостоятельности общественных идей[2]; 3) вытекающий отсюда метод подхода к действительности, состоящий в конструировании мнимой реальности, которая выдается за действительность[3] . Иначе говоря, они утверждали, что действительность предстает в «идеологии» в искаженном, перевернутом виде и «идеология» оказывается иллюзорным сознанием.

Термин «научная идеология» ввел в обиход Ленин, не только переориентировав и расширив эту категорию до ее современного понимания, как системы взглядов и идей, в которых осознаются и оцениваются отношения людей к действительности и друг другу, социальные проблемы и конфликты, но и впервые заявив, что лишь марксизм в подлинно научном смысле является строго научной идеологией. Можно ли утверждать, что до возникновения советского общества история не знала обществ с настолько разработанной, иерархически выстроенной системой государственной идеологии, основанной на нескольких непререкаемых канонических постулатах и использующей для своего утверждения ряд сакрализированных понятий, событий и исторических фигур?

Что это за постулаты и понятия? Действительно ли эта система строго иерархична и обладает жесткой непререкаемостью или, напротив, обладает способностью приспосабливаться ко времени, быть эластичной в ответвлениях, оставаясь неподвижной в определенных критических точках, — об этом мы еще скажем. Попытаемся поискать аналогии.

С чем можно сравнить пресловутые политические процессы Сталина, упоминание о котором стало общим местом всех перестроечных статей, выставляющих Сталина в виде весьма удобного и не менее символичного «козла отпущения»? Если прибегнуть к историческим аналогиям, то, пожалуй, наиболее похожими и близкими по сути к сталинскому террору окажутся церковные средневековые соборы, созываемые для судов над еретиками и институт испанской инквизиции 16–17 вв., созданный опять же для борьбы с ересью, то есть отпадением от канона господствующей религии.

Характерно, что, как в первом, так и во втором случае, настоящий смысл обвинений камуфлировался присовокупленным и почти всегда иллюзорным: в случае сталинских репрессий в качестве обвинения выносилось участие в шпионских или террористических организациях; в трибуналах инквизиции часто выставлялось на вид обвинение в заговорах, наведении порчи, колдовстве. Хотя на самом деле причиной репрессий было несогласие или несоответствие с каким-либо канонизированным идеологическим постулатом, в кощунственном, произвольном прикосновении к сакрализированному понятию или утверждению.

Почему так произошло? Здесь уже высказывалось мнение, что идеология в советском обществе заняла уникальное, предназначенное для религии место, став не просто системой взглядов и идей, а непреложной системой сакрализированных понятий, идей и событий. Не что иное, как заявление о нахождении, наконец, единственно верной и окончательной истины стало первым шагом в сакрализации новой идеологии, которая с этих пор защищалась от исследовательского, аналитического подхода священным ореолом. Сакрализация не терпит оттенков, к сакральному предмету допускается лишь единственный способ отношения — канонический, все остальные объявляются еретическими. Для того, что скрыть уникальное положение в обществе идеологии, был взят на вооружение тезис об усилении идеологической борьбы, а идеологическая направленность приписывалась всем уровням существующих и даже прежде существовавших обществ. И действительно, если идеология — это та или иная система взглядов и идей, то раз существуют различные системы взглядов и идей, то существуют и различные идеологии. Однако даже если принять утверждение о существовании в каждый конкретный момент каждого конкретного общества той или иной государственной идеологии, то до XX века, до появления обществ, исповедующих государственный атеизм, идеология нигде настолько не сакрализировалась, не наделялась священным, непререкаемым, каноническим (вспомним пословицу: свято место пусто не бывает) и при этом принципиально расплывчатым, уклончивым, неподдающимся точному определению смыслом. Именно в этой раздвоенности: то есть, с одной стороны, каноничность, неприкосновенность, а с другой — расплывчатость, неопределенность, и состоит главная сила этой системы, позволяющей сохранить устойчивость подразумеваемых непререкаемых основ, уводить их от возможности точного определения, фиксации, анализа. Подвижность внутри охранительного контура, возможность уйти от очной ставки с критической мыслью и одновременно несомненное присутствие, влияние — вот главные особенности этой уникальной эластичной системы.

На первый взгляд легко, а на самом деле невероятно трудно точно и определенно указать на то, что именно сакрализовано в советском обществе? Вроде бы можно пойти от противного и попытаться определить топографию сакрализованных понятий, сделав обзор критических статей современной журналистики, которая благодаря объявленной политике гласности и перестройки занята обсуждением всевозможных недостатков, несообразностей, пороков экономической и общественной жизни, поиском причин их появлений, и подчас, доискиваясь до корней, как конь, почуявший мертвеца, застывает при подходе к сакральному понятию. И это при том, что различные средства массовой информации неоднократно утверждали, что запретных тем уже нет; но именно поток критических статей, достаточно плотно — к настоящему моменту — заполнивших пространство общественной мысли, отчетливее, чем когда-либо раньше, высветил оставшиеся лакуны и пустоты, так и не подвергшиеся критическому осмыслению.

Однако это критическое осмысление осложнено двумя уже указанными обстоятельствами. Первое: то, что представляет наибольший интерес и важность обведено охраняющим, оберегающим, неприступным ореолом; второе, само существо того, что скрывается и оберегается, принципиально препятствует осмыслению и определению благодаря полумистической расплывчатости и уклончивости.

Именно поэтому, возможно, наиболее плодотворным представляется метод последовательных сравнений и уподоблений. Вероятно, уместен следующий ряд сопоставлений. Если общество — это некая структура, то сакрализованную идеологию можно представить себе в виде кристаллической решетки, пронизывающей весь социум. В более жестком, статичном представлении: это — металлическая конструкция, на основе которой и существует такой материал как железобетон. Бетон — общество, железная конструкция или кристаллическая решетка — сакрализованная идеология. Однако если постараться сказать точнее, то, пожалуй, можно заметить, что сакрализованная идеология — это не просто металлическая кристаллическая решетка, а токопроводящая конструкция с подключенным к ней высоким напряжением. Таким образом, общество превращается в поле, само по себе аморфное, но собираемое воедино проходящим по невидимой кристаллической решетке током, а прикосновение к оголенным, обнаженным токопроводящим частям (в зависимости от состояния общества, определенной фазы его развития) нежелательно, невозможно, опасно для жизни, самоубийственно. Вся система, оказывается, подключена к источнику высокого напряжения (или тайного огня), положение которого в сакрализированной идеологии можно с соответствующими оговорками сравнить с положением Духа Святого в христианской догматике, а сохранение этого источника, охрана его (защита огня) возложена на особо посвященных жрецов. И, возможно, именно поэтому одним из наиболее популярных древних мифов у нас является миф о Прометее, похитившем и передавшем людям священное пламя. Это плюс к тому, что он еще традиционно выступает в роли богоборца и революционера.

Однако подобный ряд сопоставлений приводит к утверждению, что сакральная система обладает определенной жесткостью, неподвижностью, строгой иерархичностью; а это совсем не так или, скажем осторожнее, не совсем так, ибо, если развивать дальше ход предположений, то он неминуемо приведет к совпадению, совмещению двух принципиально разных иерархических систем: системы сакральной идеологии и системы бюрократического управленческого аппарата. И для того, чтобы стало понятно, насколько они отличаются, воспользуемся еще одним напрашивающимся сближением.

Известно, что есть земная церковь и церковь небесная. Конечно, земная есть проекция небесной на земле, ее уподобление, но и различия их принципиальны. Земная церковь — конкретный человеческий институт, зависящий от конкретных людей, занимающих конкретное положение в ее иерархической структуре. В то время как небесная церковь ни в коем случае не совпадает с церковью земной и имеет принципиально иную, мистическую природу. Не претендуя, конечно, на точные взаимнооднозначные соответствия, можно, однако, утверждать, что как небесная церковь не совпадает с земной (хотя последняя является не только проекцией первой, но и получает от нее смысл и силу), так и сакральная идеологическая система не совпадает с тем, что называется административной системой управления. Хотя эта административная система управления может существовать только при условии существования системы сакрализованной идеологии, сами конкретные представители этой административной системы освещаются сакральным светом постольку, поскольку пронизаны общей системой идеологического кровоснабжения. Именно поэтому замена одного (даже самого высокопоставленного) чиновника другим не наносит ощутимого ущерба самой системе, ибо отключенный от общей системы кровоснабжения, выведенный из сакрального состояния, он тут же десакрализуется и легко заменяется другим. Важно только, чтобы замена происходила изнутри, а не извне, ибо иерархическая выстроенность позволяет более высокостоящему на иерархической лестнице как бы десакрализировать нижестоящего.

Возвратившись к сталинской эпохе, явившейся звездным часом для сакрализованной идеологии, можно заметить, что именно к предвоенному времени она достигает наиболее устойчивого экономического состояния, выразившегося в теснейшем сближении, чуть ли не совпадении земной и небесной церкви, что на самом деле совершенно необязательно, и впоследствии, когда идеалистический период миновал, и взаимнооднозначное соответствие стало невозможным, сакральная система опять приобрела более свойственное и естественное для нее двойственное выражение, определяемое, как мы уже видели, с одной стороны, непререкаемым, неприступным положением, а с другой — неопределенным, расплывчато-ориентированным внутри защитного ореола смыслом.

Если посмотреть на ситуацию сталинской эпохи в плане развития и укрепления сакрализированной идеологии и перейти при этом на более конкретный уровень, то очевидно, что не выдерживает критики утверждение, будто именно на Сталина ложится основная ответственность за совершенные в его время государственные преступления, ибо Сталин был не только верховный жрец, но и порождение сакрализированной идеологии. При его кажущейся всесильности он волен был действовать лишь в пределах, ограниченных каноном, им не созданным, а лишь укрепленным. Для того, чтобы понять это, надо представить себе не то, что Сталин мог, а то, на что он не имел права ни при каких обстоятельствах, ибо будучи верховным жрецом сакрализированной идеологии, не мог выступить против этой идеологии, ибо тут же был бы испепелен высоким напряжением, отменить которое он, как и никто другой, был не в состоянии. Он мог пытаться полностью совместить земную церковь идеологии с небесной или земную превратить в небесную, но посягнуть на основополагающие сакральные понятия не смел и подумать. Так, он мог выдвинуть идею усиления классовой и идеологической борьбы, но был не в состоянии посягнуть на такие сакральные понятия, как мировая революция, ведущая роль партии, коммунизм как светлое будущее всего человечества, на миролюбивый характер внешней политики советского государства или на кого-нибудь из сакральной триады Маркс — Энгельс — Ленин. Более того, только опираясь на эти канонические понятия, он и мог управлять обществом в роли канонизированного верховного жреца. И дело, конечно, не в том, что Сталин как таковой был жесток, мнителен и властолюбив, чем принято объяснять чудовищные государственные преступления, совершенные от его имени, а в том, что его деятельность не только полностью вписывалась в существующую систему, но и помогала этой системе обрести в его эпоху каноническое состояние.

Уникальное положение сакрализированной идеологии, пронизывающей всю общественную субструктуру, состоит прежде всего в том, что она функционирует по сути дела параллельно с функционированием самой субструктуры, и последняя (особенно в каноническом состоянии) не обладает возможностью как бы то ни было влиять на состояние сакрализованных понятий, лишенная изначально контура обратной связи. Внешне общественная субструктура может быть оснащена любыми общественными и демократическими институтами, такими, как суд, всеобщее избирательное право, выровненное с оглядкой на самые демократические системы современное законодательство. Дело в том, что эти институты функционируют сами по себе. Их маховое колесо крутится либо вхолостую, либо камуфлируя своим существованием получение настоящих управляющих сигналов от неподотчетной общественной субструктуре сакрализованной идеологии.

Приведем пример. Одним из основных моментов объявленной политики перестройки является совершенствование избирательной системы. Вместо одного назначаемого кандидата выдвигаются два или несколько, и в принципе можно себе представить, что кандидатов может быть множество, и выборы их будут происходить максимально демократическим путем. Также в принципе представим идеал демократической системы — непосредственные прямые выборы главы государства (в нашем случае — Председателя Президиума Верховного Совета). Однако кто такие депутаты и кто реальный глава государства? На самом деле они находятся в параллельно функционирующих системах, и подлинный вес избираемых депутатов определяется их положением в неизбираемом, неподотчетном избирателям парламенте, положение которого и соответствует положению сакрализированной идеологии в обществе. В связи с вышесказанным становится понятен смысл происходящей сейчас политики перестройки: перестроить существующую общественную субструктуру, придав ей максимальную эффективность, не затрагивая при этом сакраментального положения идеологии. Рычаги перестройки перемещают массы внутри общественного пространства, которые снуют меж секций кристаллической решетки сакрализированной идеологии, неподвижное состояние которой является анахронизмом и главным тормозом каких-либо позитивных перемен.

Ставится ли в таком случае вопрос об отмене или запрете идеологии, о деидеологизации жизни общества? Нет. Идеология (как система взглядов и идей) и идеологи как таковые являются средствами самосознания и артикуляции интересов и мнений как отдельных людей, так и различных социальных групп. Реальными тормозами для демократизации общественной жизни является сакрализированный характер идеологии, не допускающий осмысления тех или иных ее положений, придающий им необсуждаемый, непререкаемый, раз и навсегда утвержденный смысл. Секуляризация сакрализированной идеологии, снятие табуирующих ограничений, превращение ее в то, чем она является по существу — в систему идей и взглядов, способную утверждать свою правоту в чистом поле интеллектуального анализа, дискуссий и обсуждений — вероятно, единственный путь очищения пространства общественной жизни, вступившей на путь самопознания и ставящей перед собой цель самосовершенствования.

Возможно ли это? Допустимо ли? Имея в виду даже не сиюминутные ограничения, а специфику нашей русской общественной жизни, традиционно оберегающую тайну и авторитет? Что будет, если можно будет говорить «да» и «нет», называть «черное» и «белое», расставить все точки над «i»? Покажет будущее.

 

Примечания

[1] См. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 12.

[2] См. Энгельс Ф. Соч. Т. 39. С. 83.

[3] См. Энгельс Ф. Соч. Т. 20 С. 97.

1988