Акунин как переводчик со сложного
Для журнала «Другой русский»
Русская культура по большому счету переводная. Адаптирующая различные достижения мировой (в основном, западно-европейской) культуры к местным нуждам. Оригинальных явлений, типа Платонова или Шаламова, не имеющих отчетливых европейских или американских аналогов не так много, как кажется патриотически ориентированному уму. Потому, кстати, солнце русской поэзии так и не взошло на той стороне мира, ибо он, Пушкин, при обратном переводе, почти полностью растворяется в тени обобщенного Байрона. Жуковский, ткавший по канве Гете, на родине (и языке) оригинала от него и вообще не отличим. Кто-то вряд ли бы состоялся без Диккенса, другой без Руссо.
Причем очень часто художник или поэт так и ставят перед собой задачу – стать, скажем, русским Уитменом, Верленом, Селином. Или – спустимся на пару регистров — русским (советским?) Битлс (если вспомнить, что молодой Гребенщиков со всей культурной отчетливостью формулировал свою задачу – спеть по-русски «Sgt. Pepper’s …»).
Но разве так не везде? В том-то и дело, что нет. Особенно, если иметь в виду, что за всю историю русской культуры ситуаций ее синхронного, а не запаздывающего и догоняющего развития можно пересчитать по пальцам. Начало XX века, конец светской эпохи. Кто еще, как Россия мерцает, то соединяясь с континентальной Европой, то опять ощущая себя островом, по которому звонит одинокий похоронный колокол азиатского аула? Поэтому, в периоды, так сказать, отрезвления и просветления (понимания своего периодического, как регулы, отставания), значение перевода, можно сказать, опережает значение творчества, интерпретируемого как оригинальное. А значит, и адаптировать мировую культуру к местным березкам и осинам — не такая бессмысленная вещь.
Но я собирался говорить не о проблемах русской культуры, а об Акунине, о его, так сказать, феномене. И дело не в том, что он по первой профессии переводчик. Он переводчик и по второй профессии, писательской, только здесь переводит не с японского, а с более сложного на более простой. Другое дело, что этот перевод действительно оказался новостью для русской культуры. Потому что мало кто до Акунина осуществлял столь смиренную и важную культуртрегерскую задачу: приспособить достижения литературы, которую называли в разные периоды по-разному: высокой, настоящей, серьезной, инновационной – для куда более широкого, простого и массового читателя.
То есть массовая литература была и есть, но делали ее, без перехода на личности, символический Сенковской и не менее символический Булгарин, а вот чтобы человек, понимающий толк в культуре инновационной, актуальной взял да и решился потратить жизнь на перевод ее на массовый вариант – это, несомненно, ноу-хау Акунина.
Здесь надо сказать, что я не разделяю презрительного, высокомерного взгляда на массовую культуру, как нечто недостойное, коммерческое и постыдное. Ничего подобного. Просто у этих двух культур – той, которая продается за счет больших тиражей, и той, что интересна знатокам и специалистам – разные задачи. В случае культуры инновационной – задача создавать переходы через границы пока пугающего, но и важного для общества. Вчера рано, завтра поздно, сегодня это мост над. Исследовать границы и сдвигать их, создавая модель перехода.
Совсем другая цель культуры массовой – создать иллюзию спасения если не от смерти (это амбициозно), то от времени. Временную же анестезию, обезболивание бытия, возможность увернуться от жизни, от ее взгляда в упор.
Этим ценна остросюжетная, авантюрная литература, создающая недолговечный наркотик отсутствия и переключения. И всем бы он был хорош, кабы не раскаянье, очень часто накатывающее после подобного чтения, как пустота после коитуса. Убил время, потратил впустую, вышел в эфир. Потому-то так ценят Акунина многие (и не зря): он не только отвлекает от мыслей о неизбежном на короткой дистанции детективного романа, он еще и создает иллюзию, что читатель получает кайф не от помойного чтения, а от настоящей литературы, которая присутствует в творческой реторте Акунина, как оригинал, переведенный им на язык чего-то легкого и парадоксально вменяемого.
Для этого надобен не просто талант писать увлекательно, но писать, целясь сразу в две цели. Писать для ленивого ума, давая ему возможность считать себя не хуже других. И, одновременно, для ума кропотливого, но готового вспомнить детство, когда жизнь казалась предсказуемой. То есть кайфуешь под гитару, которая прикидывается скрипкой, но остается гитарой, сделанной из крашеной фанеры.
Именно это придумал Акунин в конце 90-х прошлого века, когда общество уже устало от реформ и их эквивалента — сложного, а перейти на язык незамысловатого и вторичного казалось еще совестно. Вот он и придумал этакий постмодернизм для бедных, которым хочется простого и красивого, но на фундаменте из самых лучших намерений.
Понятно, почему я пишу об этом сегодня, после прочтения первого исторического опуса Акунина, сделавшего (или попытавшегося сделать) в истории тот же трюк, что пятнадцать лет назад ему удался в литературе.
Опять тот же самый перевод, тот же самый переход со сложного на язык удовольствия. Та же задача обвести вокруг пальца читателя, которому в лом разбираться в цветущей сложности, но хочется считать себя умным и проникновенным.
Прием тот же, результат иной. Разница не в методе, разница во времени. Пятнадцать лет назад сложное было еще в цене, у общества были задачи понимания своих границ, у сложного были адепты, упрощение не стало трендом. Сегодня этого сложного практически нет, потому что отсутствует на него спрос: Сорокин пишет не «Норму», а «Мишень», Рубинштейн — не стихи на карточках, а эссе; пространство для пограничного опроса сузилось до коридора. Сложного нет в виду отсутствия у него цены, а, следовательно, и переводить с этого сложного на простое уже нечего.
Конечно, можно сделать очередного Карамзина для бедных духом – бедных у нас много, они, конечно, будут рады думать о себе лучше, чем есть на самом деле. Беда в другом. В рамках современного русского культурного сознания наличие у копии оригинала уже не имеет значения. Перевод с языка Кармазина на язык Путина сделать можно: но Путин от этого не станет Карамзиным, а значит и трюк с переодеванием окажется дутым.
То есть Акунин остается переводчиком, научившимся и научившим нас, что упрощение и редукция – не всегда стыдно. А главное – бесполезно. Имеет ли место расширение аудитории и сознания за счет этого упрощения – вот тот вопрос, на который у меня нет ответа. Что тогда упрощать, если сложное до такой степени не в фокусе? Тавтология?