Черный человек

Последний герой

Сам Бродский считал себя его крестником и называл «черный крёстный». Из всех участников травли молодого поэта в начале 1960-х годов этот странный человечек — Яков Лернер (1918-13.12.1995), имевший нелепую должность освобожденного завхоза института «Гипрошахт» и командира оперотряда Добровольной народной дружины №12 (эдакий Якеменко) — представляется фигурой самой зловещей и не до конца понятной. Ни глава городских коммунистов Василий Толстиков, давший отмашку на судебное преследование, ни председатель Ленинградского союза писателей Александр Прокофьев и его секретариат (не только не защитившие молодого поэта, отказав ему в праве считаться литератором, но и приславшие на суд своего человека, игравшего на стороне обвинения), ни, наконец, судья Дзержинского райсуда Е.А. Савельева, которая соединяла в себе вопиющую безграмотность, пролетарскую непреклонность и партийную исполнительность, не могут соперничать с Лернером, ставшим наиболее активным гонителем будущего Нобелевского лауреата.
Он казался, и кажется до сих пор (хотя умер буквально за полгода до кончины своего крестника), каким-то мелким бесом, Передоновым, собирательным образом рьяного общественника, которому до всего есть дело. Потом этот тип будет воплощен в ряде произведений, в том числе в образе управдома Варвары Сергеевны из «Брильянтовой руки» и, конечно, в текстах Дмитрия Александровича Пригова. Суперсоветский человек, фронтовик, никогда не снимавший пиджака с гирляндами орденов и медалей. После ряда скандалов (он прославился на ниве ловли фарцовщиков) Лернер понял, что с его авантюрным духом он может сделать только особую карьеру, как публичный борец с идеологической нечистью. И при этом страсти правят бал — уже после дела Бродского Лернер сам на 8 лет попадает в тюрьму: борется с идеологическими диверсиями и одновременно приторговывает «очередью» на получение автомобилей и квартир, используя для этого свои обширные связи.
Его комната была увешана фотографиями с дарственными надписями, на самом видном месте фото от маршала Жукова: «Дорогому Яше…». Он тщателен и пунктуален — без сомнения, в его бумагах, если домашние не уничтожили их, хранится наиболее полный архив о молодых годах не только Иосифа Бродского, но и его окружения. Этих поэтов Яков Лернер ненавидел за привкус в их творчестве не понятной для него негосударственной свободы, за ощущение вольности в словах и жестах, за то, что они принадлежали уже к другой культуре, в которой ему просто не было места. Он ненавидел их как классовых врагов.
Именно он первым стал вызывать Бродского и компанию на беседы-проработки, он побывал на приеме у первого секретаря Ленинградского обкома КПСС Толстикова и предложил ему перепрофилировать свою народную дружину с ловли хулиганов и пьяниц на борьбу с идеологическими диверсантами (не правда ли, похоже на «Наших»?), на что получил нетвердое согласие: мол, проведи один яркий процесс, а там посмотрим.
Именно Лернер появился с полученными в КГБ бумагами у главного ленинградского писателя Прокофьева с фальшивой (как скоро выяснилось) эпиграммой на него Бродского, дабы получить разрешение на его травлю. Получил «добро» и писателя Евгения Воеводина в помощь, последний принес на суд историческую справку: «Настоящая справка дана в том, что И.А. Бродский поэтом не является».
Именно Лернер стал соавтором того знаменитого фельетона «Окололитературный трутень» в «Вечернем Ленинграде», который дал старт официальному преследованию поэта.

«Вечерний Ленинград», 29 ноября 1963 г.

…Несколько лет назад в окололитературных кругах Ленинграда появился молодой человек, именовавший себя стихотворцем… Приятели звали его запросто — Осей. В иных местах его величали полным именем — Иосиф Бродский… Он подражал поэтам, проповедующим пессимизм и неверие в человека, его стихи представляют смесь декадентщины, модернизма и самой обыкновенной тарабарщины. Жалко выглядели убогие подражательные попытки Бродского. Впрочем, что-либо самостоятельно сотворить он не мог: силенок не хватало. Не хватало знания культуры. Да и какие могут быть знания у недоучки, не окончившего даже среднюю школу?..

Тарабарщина, кладбищенски-похоронная тематика — это только часть невинных развлечений Бродского. Еще одно заявление — «люблю я Родину чужую…»

Какой вывод напрашивается из всего сказанного? Не только Бродский, но и все, кто его окружает, идут по такому же, как и он, опасному пути. И их нужно строго предупредить об этом. Пусть окололитературные бездельники вроде Иосифа Бродского получат самый резкий отпор. Пусть неповадно им будет мутить воду.
А. Ионин, Я. Лернер, М. Медведев

И Яков Лернер делал все, чтобы другим было неповадно. Он расхаживал по залу суда (когда до него таки дошло) и пугал всех огромным катушечным магнитофоном «Днепр», который якобы записывает все разговоры, все неодобрительные перешептывания в публике — мол, дошепчетесь, как бы и вам не оказаться на скамье подсудимых.
Как теперь стало известно, вся эта история была чуть более сложной, чем это казалось ее участникам и современникам. И чуть менее романтичной. Первые документы на Бродского Лернер собрал не сам, а получил в районном отделе КГБ, где давно следили за молодыми поэтами и были раздосадованы тем, что вот, мол, в Москве и того уже арестовали, и этого, а в нашем захолустье и карьеры не на ком сделать.
Да и потом, когда дело закрутилось, именно аппарат КГБ контролировал все что можно, в том числе через Лернера, дабы дело против Бродского стало резонансным. Ленинградскому начальству очень хотелось выслужиться и встать вровень с московским, но то, что ступенькой для этого стал именно Иосиф Бродский, во многом заслуга Лернера.
Лернер олицетворял советскую власть в ее самом прямодушном и нерассуждающем виде, он был как бы идеальным советским человеком, не лишенным при этом, как помним, страстей. Он хотел, чтобы его родина была похожа на советский миф о ней. И все делал для того, чтобы миф превратился в реальность. Он связывал КГБ с партийными, писательскими и городскими властями, он вкладывал в это дело душу. Любители искать во всем жидомасонский заговор либо признаки антисемитизма будут посрамлены: и главный обличитель, и его жертва были евреями. Преследование по национальному признаку исключается. Но Яков Лернер реально хотел уничтожить Бродского, по крайней мере как поэта. И не его вина, что все получилось ровным счетом наоборот. Он обеспечил поэту огромную славу.
Ни после вручения Бродскому Нобелевской премии, ни после перестройки и многочисленных изданий стихов поэта на Родине Яков Лернер не раскаялся ни в чем. Даже после предания гласности всей истории Лернер оставался уверенным в своей правоте и писал опровержение почти на каждую статью в российской прессе, восхваляющую Бродского.

Вознесение (Жертва)

Слава, популярность в разных обществах возникают по-разному. В открытых, так называемых демократических, славу обеспечивает признание тех групп, чье мнение и влияние особенно важно при выборе критериев и оценок для остального общества. В закрытых обществах все наоборот. Славу, порой, создает не столько признание влиятельных групп, сколько, напротив, неприятие, отторжение официальной культурой того или иного явления. И чем яростнее официальная культура преследует свою жертву, тем ярче ореол вокруг ее чела.
Именно так и произошло с Иосифом Бродским. На момент его ареста по нелепому обвинению в тунеядстве Бродский был молодым, амбициозным поэтом с интересной поэтикой. Он был хорошо известен в кругу неофициальной ленинградской культуры. Но не более того. Даже дружба и покровительство Ахматовой не могли помочь ему преодолеть те преграды, которые всегда возникают у молодых и оригинальных авторов при столкновении с традиционной культурой. Иначе говоря, большинству советских поэтов, тем более поэтов-лауреатов, поэтов-генералов (а именно они выдавали золотой пропуск на вход в советскую литературу), стихи Бродского первой половины 60-х были мало интересны. Более того, в неофициальной литературе у него было немало вполне сильных конкурентов. Не говоря о друзьях по группе «ахматовских сирот» — того же друга-врага Дмитрия Бобышева или друга-учителя Евгения Рейна (кстати, именно Рейна Лернер первым пробовал на роль жертвы), — никак не менее популярным в ленинградском андеграунде был Леонид Аронзон. Большое число почитателей поэзии до сих пор считают его поэтом никак не менее важным и не менее революционным для русской литературы, чем Бродский.
Однако славу, мировую, с нобелевской вишенкой на кремовой вершине, снискал Бродский. И обеспечила ему это мировое признание дорогая наша и любимая советская власть, выбравшая его на роль объекта демонстративного наказания, в качестве урока всем остальным. Навалившаяся на молодого поэта всей тяжестью своего дебелого тела. Всем грузом своих грозных институтов — партийного, писательского, кагэбешного.
Именно нелепое обвинение в тунеядстве заставило вступиться за Бродского тех, кто тайно ненавидел советскую власть (ведь оттепель еще не кончилась, шел 1963 год), но не мог позволить себе сказать об этом, не поставив под угрозу свою карьеру, свое положение в обществе. Очевидно неправедное гонение на молодого талантливого человека раскрыло им запечатанные уста. Конечно, были такие, кто вступился за арестованного Бродского сразу. Среди первых — ведшая тайный протокол всех судебных заседаний Фрида Вигдорова и не менее близко к сердцу принявшая страдания юного стихотворца Наталья Грудинина. Они писали письма, ходили на прием к начальству, уговаривали, убеждали, сделали освобождение Бродского главным делом своей жизни. Они ставили акцент на надуманности обвинения — тунеядство поэта, виданное ли дело?
Позже за осужденного вступились не только действительно отважные свидетели защиты Ефим Эткинд, Владимир Адмони, Израиль Меттер, та же Грудинина, но и Чуковский, Маршак, всегда чуткая Лидия Корнеевна Чуковская, Шостакович, вряд ли до этого прочитавший хоть пару стихов Бродского. А это уже были, говоря сегодняшним языком, звезды советской культуры. Их праведный гнев моментально был усилен западными правозащитниками, что в результате и решило дело. Весь мир восстал против несправедливого гонения, советская юстиция вынуждена была не сразу, но уступить, и Бродский с тех пор стал самым понятным символом, легко прочитывающимся не только интеллигентами в СССР, но и интеллектуалами на Западе. Цветок таланта, чуть не раздавленный грязным кирзовым сапогом тупого советского начальства, но выживший благодаря нам и теперь просто обязанный быть счастливым и успешным.
Ахматова была права, звезды сошлись в судьбе Бродского. Был бы он чуть традиционнее и покладистее, стал бы Кушнером, с котором не очень близко, но дружил. Был бы чуть более политически заострен, за него никогда не рискнули бы вступиться советские либеральные интеллигенты. Ему все было в масть. Даже время. Произойди это чуть раньше, до дурацкого указа о тунеядстве, гонений вообще бы не было. А чуть позже — пять лет ссылки, из которых он отсидел полтора года, могли бы обернуться совсем другими сроками и по другой статье, ибо хрущевская оттепель кончалась, начинался брежневский застой.
Бродский так хорошо понимал ту роль, которую ему уготовила судьба, что даже в эмиграции, в Америке, по инерции чурался вопросов про политику. Он очень хорошо понимал, что регистр, который ему предоставлен — сегмент чистого искусства на гране авангарда и традиции, Серебряного века и избранных европейских и американских модернистов. Именно эти тенденции, переплетаясь, создали то, что литературоведы именуют поэтикой Бродского. За эти стихи, вперемежку с мифом, его любят читатели и критики. Он сделал то, что еще не удавалось никому. Стал всемирно известным поэтом с легендарной биографией, где биография фундамент, а стихи — росписи на стенках мавзолея.

Само дело

«Процесс, на котором обвиняли Бродского, назвать судом нельзя. Это расправа над бескомпромиссным человеком, поэтом, запрограммированный от начала и до конца спектакль. Если бы на дворе был не 1964 год, а, скажем, 1948-й или 1937-й, то Бродский исчез бы в лагере. Однако времена были другие — так называемая хрущевская оттепель. И хотя сталинисты были по-прежнему сильны и влиятельны, но старыми методами действовать они уже не могли. Потребовалась организация такого вот суда», — написал юрист Александр Кирпичников.
18 февраля 1964 года Бродский был арестован. А затем осужден, но не по уголовной статье, а по так называемому указу Президиума Верховного Совета РСФСР от 04.05.1961 года «Об усилении борьбы с лицами, уклоняющимися от общественно-полезного труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни».
Суд над ним удивительным образом похож на процесс Ходорковского и Лебедева. Похож, так как все было подстроено: специально обученные Лернером свидетели, все как один, с рабоче-крестьянским смущением говорили, я Бродского не знаю, не видел, не читал, но вот мой сын вроде читал и стал потом приносить плохие оценки из школы. Похож, так как все строилось вокруг такого мистического явления, как работа поэта. Защитники Бродского из числа либеральных членов Союза писателей настаивали на том, что Бродский трудился, в частности переводил стихи, да и собственная поэзия требовала усилий. Но судья Савельева, кстати, искренне не понимавшая технику перевода по подстрочнику, все их заверения пропускала мимо ушей и вела дело в брутальном стиле, скорее как Боровкова, а не Данилкин.
Вот несколько красноречивых цитат, которым мы обязаны мужеству и преданности Фриды Вигдоровой, сумевшей записать каждое слово на процессе.

Из стенограммы заседания народного суда Дзержинского района Ленинграда 18 февраля 1964 года.

Судья Савельева. Чем вы занимаетесь?
Бродский. Пишу стихи. Перевожу. Я полагаю…
Судья. Никаких «я полагаю». Стойте как следует! Не прислоняйтесь к стене! Смотрите на суд! Отвечайте суду как следует! (Мне.) Сейчас же прекратите записывать! А то — выведу из зала! (Бродскому.) У вас есть постоянная работа?
Бродский. Я думал, что это постоянная работа.
Судья. Отвечайте точно!
Бродский. Я писал стихи. Я думал, что они будут напечатаны. Я полагаю…
Судья. Нас не интересует «я полагаю». Отвечайте, почему вы не работали?
Бродский. У меня были договоры с издательством.
Судья. Так и отвечайте. У вас договоров достаточно, чтобы прокормиться? Перечислите: какие, от какого числа, на какую сумму?
Бродский. Точно не помню. Все договоры у моего адвоката.
Судья. Я спрашиваю вас.
Бродский. В Москве вышли две книги с моими переводами… (Перечисляет.)
Судья. Ваш трудовой стаж?
Бродский. Примерно…
Судья. Нас не интересует «примерно»!
Бродский. Пять лет.
Судья. Где вы работали?
Бродский. На заводе. В геологических партиях…
Судья. Сколько вы работали на заводе?
Бродский. Год.
Судья. Кем?
Бродский. Фрезеровщиком.
Судья. А вообще какая ваша специальность?
Бродский. Поэт. Поэт-переводчик.
Судья. А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил к поэтам?
Бродский. Никто (без вызова). А кто причислил меня к роду человеческому?
Судья. А вы учились этому?
Бродский. Чему?
Судья. Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят… где учат…
Бродский. Я не думал… я не думал, что это дается образованием.
Судья. А чем же?
Бродский. Я думаю, это (растерянно)… от бога…»

Все это уже хрестоматия. Однако при всей схожести процессов есть и отличия. Суд постоянно выясняет моральный облик подсудимого, приводятся цитаты из его дневника, где Бродский осторожно по-юношески критиковал советские порядки; идеологически заостренно трактуются его стихи в жарком поиске столь необходимой для суда и, увы, отсутствующей антисоветчины. Все как в романе Камю: само преступление, состоящие якобы в том, что у человека нет справки о работе, является, конечно, лишь формальной придиркой, настоящее преступление — идеологическая и эстетическая чуждость.

Нелепость происходящего была очевидна любому непредвзятому наблюдателю. Зоя Топорова, адвокат подсудимого:

«В один из дней 1964 года мне позвонил Киселев, ныне умерший, и сказал: Зоя Николаевна, надо защищать поэта. Поэта, которого будут судить за тунеядство. Фамилия его Бродский. Как только он назвал фамилию, я сразу вспомнила фельетон в Вечернем Ленинграде, который поразил меня своей озлобленностью и агрессивностью, хотя стихов Бродского я не знала и масштаба его как поэта, конечно, не представляла. Меня поразило вот что: поэта судят за тунеядство!

Дело это должно было буквально через день рассматриваться в народном суде Дзержинского района. Когда я пришла накануне слушания дела в канцелярию суда, чтобы ознакомиться с ним и узнать, каким образом я смогу встретиться с Бродским, то судья Савельева дела мне не дала, сказав, что завтра все сведется к тому, что Бродский будет отправлен на судебно-медицинскую экспертизу, а сейчас он в отделении милиции, и завтра я его увижу.

На следующий день у здания суда толпилось много молодежи. Все были взволнованы. Постепенно эта молодежь заполнила зал заседаний. Вышедшая судья удивилась: Я не понимаю, что за шум, почему столько людей? И в этот момент появился Бродский в сопровождении милиционера. Я увидела невысокого рыжеватого юношу с приятным лицом…»

По сравнению с репрессиями, которые буквально через несколько лет обрушатся на Синявского и Даниэля, на Буковского и Марченко, суд и ссылка на пять лет в деревню были детским наказанием. Но и оно сократилось до полутора лет. Эпоха Хрущева кончалась, близилась эпоха Брежнева. Шла борьба за влияние разных групп, в том числе традиционная борьба между Москвой и Ленинградом. Одному из московских чиновников приходит в голову выставить дело Бродского как очередную ошибку ленинградских властей: мол, наломали дров, создали ненужное международное напряжение вокруг глупого мальчишки, раздули из дыма пожар. Сегодня понятно, что «желание Москвы приструнить ленинградскую верхушку и было основной подоплекой дальнейших закулисных неожиданностей, сопровождавших дело И. А. Бродского. Стоит ли говорить, что сам поэт был всего только предлогом для административных битв высокого уровня, не в нем было дело». Так Бродский получает неожиданное прощение и возвращается в Ленинград.
Общество празднует победу, да и справедливо: не вступись за Бродского либералы-писатели, не было бы той последней капли — письма из Америки в ЦК КПСС, — после которой машина дала задний ход, а будущий лауреат начал долгий путь к своей вершине.