Выбрать страницу

Гражданская война

ХХХХХ

Гражданская война разрешена
сперматозоидам, снующим по каналу
не времени, но стекловолокна,
безвременному, узкому пеналу.
И революционной спирохетой,
как баба с полотенцем, Хомейни
аятолла, немножечко с приветом,
в шипящей траектории войны
врывается, чтоб оплодотворить,
реминесценцией махая точно флагом
национальным. Плагиата прыть,
заряженных частиц, покрытых мраком, —
отростки и безумья черенки;
страстей напор заранее изведав,
руками раздвигая черенки,
приподнимается убитый Грибоедов.

ГДР (гораздо дальше ручья)

Автобус пылит, проезжая пустыней,
расчерченной на канцелярские клетки
из серого ватмана; взгляды пустые
скользят словно по льду: морозные ветки
узоров на стеклах тугого пространства.
И Шишкин астральный сползает за раму
в окошке приватном с немым постоянством,
обои на стенках какую-то драму
лесную пытаются выдавить: заросли
хвощей огородных, стручков паутинных.
Унылая парочка медленно, за руки
схватившись, проходит маршрутом рутинных
дорог. Словно контурной картой художник
себя вдохновлял: и штрихи, и пунктиры,
и краски разбавлены кровью безбожных
и рыб пресноводных, и замыслов сирых.
Автобус пылит. Остановка в пустыне,
в районе смертей ледяных и пристанищ
убогих. Сердечные пульсы: впустите,
но двери закрыты, кого-то оставив,
и снова отстал лишь один.

ХХХХХ

С точки зрения вечности (в скобках — беспечности)
и причина, и следствие — мутные пятна,
но когда постепенно немеют конечности,
мысль, как женщина, быстро идет на попятный.
С точки зренья прозрачности, время — ничто,
я, всегда опасавшийся словно абсурда
протекания времени — мелом плечо
лишь задел себе вскользь. Предсказанья авгура
по полету секунд и по пенью струны,
дребезжащей неловко, весьма ненадежно;
напряжение горла сухого страны
замедляет реченье, теченье — подкожно.
Ветвь сухая на дереве — время; и я,
ощущаю его матерьяльность, как орган
омертвелый, нарост роговой бытия,
хохолок, поднимающийся непокорно.
На пробор расчесать? припомадить лосьоном?
выстричь ножницами, растолкать, истолочь
в прах ничтожный? Предместье глядит миллионом
глаз закрытых, на мозг опускается ночь

ХХХХХ

За женщиной ухаживать зимою
и несподручно, негигиенично,
и по сравнению с жемчужной мглою
лицо любое мало симпатично.
Пусть лучше белой ветви стебель длинный
растет на стеклах, выпроставшись вольно:
извилины с подтеком бледно-синим
видны отчетливей. Сожмет до боли
колючий вдох и выдох. Словно в раму
заключена иллюзия покоя,
и отзовется, расползется раной
дыханье у окна. И так порою
в объятья белые Господние нас манит —
забыться полусном, полустраданьем.
И перспективу вьюга затуманит:
полузима и полупрозябанье.

ХХХХХ

Предчувствие войны не по губам
сухим, как пыль, читается, оно
на цыпочках, вплотную, по пятам —
и дальнозоркостью укрупнено.
Просвечивая, как на фотопленке,
твоя душа, заснятая анфас,
скользит по кружевной и узкой кромке
меж пропастью и пропастью. Как раз
споткнешься на зазубренной странице:
Сараево, субъект в очках, жара
струится крыльями прозрачной птицы
предчувствия. Сравнение? Пора.
И вдох, и выдох — как затрудненно
дыхание и тела и души,
и выставлено глупое окно,
как трещина и молния в тиши
мурашечной, материя небес
с вискозным треском, на куски, волна,
по швам ползет, теряя цвет и вес,
и губы шепчут: кипяток, война.

Нефранцузские страсти

Не мозги набекрень, а лишь одна
извилина засорена подобно
каналу зуба, и так холодна
твоя нотация, и так подробна.
Как мочеиспускательный канал,
на миг предвосхищая изверженье,
не голова — заклинивший пенал,
не вкус, а только привкус пораженья.
Пульсирует, пульсирует внутри,
по партитуре мысли разбирая
(подсказка — из Сорбонны? Тюильри?),
и галочка нестертая у края
сознания — на память узелок
старушечий (платок хоть и несвежий,
но носовой). Гляжу — наискосок
ее руки, простушечки-невежи,
не росчерк факсимильный, не упрек,
а лишь намек на то, что было прежде.

ХХХХХ

Не выставляй сквозь узкую ширинку
интимно-белых мест своей души
мучнисто-вафельной, как фотоснимку
оставить отпечаток не спеши.
Не надо бурных автобиографий,
пробитых через тощую копирку
чернильной памяти; трещит как гравий
под каблуком, шуршащая копилка
моментов, сброшюрованных в тетрадь,
убогий быт меж узких створок смерти,
которой не забыть, не потерять.
Не подвести последней скучной сметы,
итог бумажный — но ведь проступает
морозной ветви на стекле мерцанье.
Дыхание. Кружочек. Лунка справа
луну напоминает, а касанье
серебряных лучей холодным ногтем
полосочку проводит в пустоте
упруго-вакуумной, острым локтем
нащупываешь грани — но не те,
что якобы спасают. Поздно, тщетно.

ХХХХХ

Из классовых противоречий Каин
родного брата как-то раскулачил,
середняка, до самых до окраин
слух эхом рос, клубком виясь, тем паче,
что Авель — педераст с трехлетним стажем,
безынициативный, малокровный,
а Каин — профгруппорг с упругим ражем,
с округлою ряхой, то бишь, круглой кровлей.
Чего не поделили: ради Бога
скажите, непонятно — кроткий Авель
и Каин-активист? — Была дорога
тверда, а стала мягкая, как штапель.
Конфликт — спираль: лиха беда начало,
ублюдок Авель спешно отъезжает
в места неотдаленные, начальство
кагалом промколхозным провожает.
А на мосту платочком машет Каин,
бежит слеза, как круглая волна,
он общею потерей опечален.
Так началась гражданская война.

Второй сонет

“блаженны нищие духом…”
Ев. от Мат.

И задница, и щель посередине:
у обывателя симметрия всегда
не повод — предисловие к причине
и прилагательное к долгу. А среда
(“засасывает, чмокает болотом
и волны толп гоняет по утру”)
— ступенечка наверх, к кейфовым квотам,
и непременная, как паспарту.
Стирающийся облик, как пятак,
ты, вечный житель метрополитена,
пройдешь круговорот вещей, где знак
(уже не отмечая перемены)
отличия — пространнейший пустяк,
на гребне белый завиточек пены.

ХХХХХ

Стравинский женского лица,
сползающая вниз гримаса,
смычок (побега-ловеласа?)
пересекает путь певца.
И выемка для каждой ноты,
и выемки твоей души,
и ожиданье высочайшей квоты:
не мозг, не умственные соты, —
наполнены, как звук в тиши
полнейшей, кажется заботой
нестоящей. Такая блажь!
Но музыки упорный глаз
везде достанет беглеца,
Стравинский женского лица

ХХХХХ

Каждый день начиная с мысли, чтоб не было хуже,
живущий на берегах Маркизовой лужи
знает: рассеять туман всеобщей скуки
ему не с руки, и стынут руки.
Ибо мгла сырой простыней над стеклом канала
стоит, словно дым из трубы, но мгла —
это только начало,
а дальше и гарь, и дым, и смута без меры:
то ли туман над водой, то начало новой эры.
А нам идти и идти вдоль речной решетки:
шелестят шаги, асфальт стирает подметки,
ибо твердое стирает мягкое проще,
чем наоборот, и поэтому мощи
остаются после того, как след
души простыл, иначе — души уже нет.

 

Персональный сайт Михаила Берга   |  Dr. Berg

© 2005-2024 Михаил Берг. Все права защищены   |   web-дизайн KaisaGrom 2024