Возможно, многие смотрят как власть, словно пьяный слесарь, крутит подряд все гайки на своем пути, уже не обращая внимания, срывается ли резьба, укрепляет или наоборот расшатывает это конструкцию, с похожим чувством, в котором омерзение перемешано со страхом и изумлением: когда же ты наебнешься? Не может же такое безумие с нарушением всех и всяческих правил от элементарных приличий до условий общественной безопасности длится вечно?
И этот вопрос попадает в окрестность темы, наиболее интересной, если в ситуации нарастающей паники пытаться понять, отчего власть слетела с катушек почти на ровном месте, ну поймали ее за руку в деле Навального, ну вылезло наружу ее лживое и подлое нутро? Но разве это причина для того, чтобы лишать устойчивости всю эту структуру нелепой, но привычной жизни, в которой даже протагонисты власти не уверены в завтрашнем дне? Так как слесарь крутит все гайки и болты, как Вицин, тренирующийся на кошечках, делая то и так, что не может не окончиться сорванной крышей и кровавой баней.
Есть ли инструменты, позволяющие хоть с какой-то долей корректности предсказать, сколько будет длиться эта фаза обострения безумия, или это, как многое в России, непредсказуемо?
Начнем с того, что известно. Русская история довольно точно ложится в схему двухтактного двигателя: либерализации и реакции, которые, как две волны, сменяют друг друга на протяжении столетий. Одну из возможных периодизаций за последние два века предложил Яков Миркин, показывая эти «циклы, тренды (при всей неоднозначности того, что происходило внутри): 1797 – 1801 гг. – ужесточения, Павел I, структурирование; 1801 – 1825 гг. – либерализация, Александр I, парламентские проекты; 1825 – 1855 гг. – централизация, свертывание власти в жгут, Николай I; 1855 — 1881 гг. – либерализация, Александр II, реформы, представительство; 1881 – 1894 гг. – закручивание, Александр III, административное давление; 1894 – 1917 гг. – вынужденная либерализация, Николай II, парламент, февраль; 1917 — 1921 г. — октябрь, военный коммунизм, всё — административно; 1921 – 1931 гг. – либерализация, нэп; 1931 – 1953 гг. – сбор всего в кулак, административная система, Сталин; 1954 — 1970 гг. – либерализация, оттепель, экономическая реформа; 1970 – 1985 гг. – централизация, бюрократизация, концентрация; 1985 — 1998 гг. – либерализация, децентрализация, разгосударствление, разнос; 1998 – по н.в. — шаг за шагом концентрация власти, сгущение государства».
Помимо вопросов терминологии и точности датировок (скажем, какая такая либерализация была в 1970-м?) имеет смысл обратить внимание на достаточно общее место в интерпретации этих двух волн исследователем, который с рутинным благодушием сообщает, что «следуя циклам, впереди можно ожидать времени либерализации и очень важно использовать его, если жизнь даст для этого шансы, для необратимых перемен». Хотя уже Лотман, противопоставляя эту двухтактность русской истории триадности европейской, замечал, что при триадности культуры волны, также имеющиеся, не уничтожают предыдущие состояния, каждый раз начиная с чистого листа, для чего и стремятся избавиться от всего, чему поклонялись на предшествующем этапе. В то время как русская история не обладает инструментами для того же гегелевского синтеза: просто тезис и антитезис уничтожают друг друга, как Бом и Бим, не умея остановиться.
Более того, сегодня уже существуют интерпретации этой двухтакности, с той или иной степенью достоверности сводящие причины ее к особой русской машине желаний. В ее основе некоторая обида: вы встаете с постели, открываете дверь, а тут жизнь в полный рост, хорошо одетые люди не замечают вашего затрапеза, не делают скидку на то, что вы только что проснулись, а им уже надо на служебный ланч спешить. То есть обида догоняющего развития: догадал же черт родиться России в Европе с определенным умом и талантом, но при этом постоянно ходить в детских штанишках, быть неотесанным увальнем, который пытается догнать тех, кто начал на тысячелетие раньше. И обидное осознание невозможности догнать и перегнать.
Вот эта обида на окраинность расположения, цивилизационное отставание, постоянное унижение и приводит к появлению двух волн. Одна волна это продолжение линии атаки от обиды: замкнуться, объявить все заоблачные достижения европейской культуры фальшивыми, себя родиной слонов, заместить все иностранные названия на отечественные, а изобретателей на доморощенных. И начать процедуру закупоривания, автаркии, потому что только отгородившись стеной запретов можно продуцировать иллюзии о превосходстве собственной культуры над их антикультурой, духовности православия над их забвением истоков. Объявить себя незваным и негаданным хранителем этих устоев, что можно только при усилении государства и репрессивности его. Создать иллюзию Китежа на земле можно только, если само сравнение с чем-то забугорным объявляется преступным и далее уже по нотам.
Эта и есть волна реакции. Но сама стратегия и ее инструменты позволяют, конечно, какое-то время адептам этой реакции красоваться на белом коне перед долгими и продолжительными аплодисментами, но рано или поздно ошибочность стратегии дает себя знать тем, что жрать становится нечего, подпитывать режим представляется проблематичным и дорогостоящим, кидать понты становится менее интересным, так как народ, конечно, безмолвствует, но молчит слишком угрюмо, а аплодисменты клакеров похожи на выстрелы в пустом помещении. Очень часть истощение возможностей для закупоренного состояния совпадает с той или иной катастрофой. Либерализация Александра I во многом стала реакцией на череду дворцовых переворотов с убийством первых лиц, либерализация Александра II – на поражение в Крымской войне, либерализация после 1905 – на поражение в войне с Японией и кровавое воскресенье, как результат непонимания власти и общества, хрущевская либерализация – на смерть тирана и усталость от репрессий, либерализация Горбачёва – на поражение в Афганистане, Чернобыль как символ несостоятельности государства и страх перед космическим оружием Америки.
Хотя есть и другие нюансы, имеет смысл обратить внимание на характер русских либерализаций. Они всегда представляют собой материализацию метафоры пробуждения. Мол, мы спали, были насильно убаюканы, попали в лапы слепых поводырей, и вот теперь мы проснулись, ужаснулись тому, куда завели страну эти поводыри, с отвращением отвергаем всю эту автаркию как злонамеренную стратегию по удержанию власти, и все начинается с начала. Это колея. Из нее либерализация не выходит, так как отсутствует или мало значительна какая-либо рефлексия по отношению к собственному поведению и ответственности за происходившее. Общество обряжается в одежды жертвы, обманутой и опозоренной, но теперь-то все понявшей и готовой влиться с дружную семью европейских наций. Происходит очередная попытка догоняющего развития, с упоением воспринимается имплантация западных технологий в дебелое тело русской жизни, которое получает технологический толчок, рывок, действительно движется вперед. Но все равно никогда не может стать с веком наравне, все равно догоняет, ходит в одеждах с чужого плеча, начинает тяготится статусом секондхэндщицы, тем более что Запад, к которому проснувшееся русское общество обращается поначалу с восторгом, совсем не готов к ответному восхвалению, к признанию русских свершений в области балета и турбиностроения, и вообще смотрит с пренебрежением, как на Нигерию в снегах.
Все это довольно-таки обидно, нарастает раздражение, хочется что-то противопоставить надменной европейской скучности и постности, и если не турбины, то балет, то есть нашу духовность их бездуховности, наше православие их забвению своих истоков. И пошло-поехало движение маятника в обратную сторону, тем более, что на присвоенных технологических достижениях теперь можно строить и свой Кремль в тайге, и своей Китеж во глубине сибирских руд. И начинается волна реакции, обвиняющая предыдущую в низкопоклонстве перед иностранщиной, ну а дальше по нотам, написанным с голоса, но все равно точных в общем и целом.
Есть еще одна занятная деталь. Если попытаться увидеть ошибки начала либерализаций и реакций, то можно заметить, что либерализация всегда короче реакции, типа, глотнул воздуха, и обратно на глубину, в объятия морфея. И если использовать инструменты различения тактики и стратегии, то можно сказать, что либерализации, имеющие, казалось бы, более широкие и пространные горизонты, тактически всегда болезненны и кажутся противоестественными. То есть так как либерализация – это реформы, то именно реформы воспринимаются с подозрением и недоверием. А следующим шагом становится обвинение в продажности, низкопоклонстве и так далее. То есть у реформ, как у бабочки, очень короткий белый день, раз – и крылья уже опалены, лететь не на чем и не за чем, никто в полётный план уже не верит.
А вот у реакции все как раз наоборот: стратегически реакция обречена с самого начала, понятно, что автаркия и самолюбование в пыльном зеркале в сарае ни к чему не приведут, но вот тактически все эти речи о нашем духовном преимуществе, о великой роли русской народа, постоянно спасающего нелепых и жалких европейцев, которым чужда благодарность, вся эта лесть легко намазывается на бока лежебоки, как крем пирожных на волны живота.
То есть на самом деле при всей стратегической обреченности всех реакций, ибо выжить в подлодке с задраенными люками долго невозможно, всплытие неизбежно, именно это отвержение надменного Запада и плач зегзицы на Путивле о нашем сверкающем превосходстве – и есть лебединая песня русской идеи. Потому что русская идея это обида, что она отстала, отстала навсегда, что она может только догонять, а догонять неохота и куда лучше объявить свое аутсайдерство преимуществом, но не материальным, которое можно измерить, а нематериальным, духовным, которое как радуга изнемогает в небе. И поди, проверь, оцени, сравни ее с радугой на небосклоне земли чужой.
Все сказанное имеет смысл, как настройка оптики, на то вымороченное состояние раздавленного и почти уничтоженного русского общества, которое как под наркозом смотрит на сумасшедшего хирурга, отрезающего одну часть тела за другой, в попытке понять, когда это наваждение кончится.
Но история либерализаций говорит о том, что русское общество не устает от репрессий, то есть устает, конечно, но и с усталостью готово во всем этом участвовать до скончания века. И морок спадает, только если ему споспешествует поражение в войне, как доказательство самозванства власти (власть-то – священна, богоизбранна, ошибаться не может, а раз проиграла войну, значит, власть эта ненастоящая, а поддельная, не наша). На крайний случай череда голодных лет, но это все под вопросом, голод не тетка и редко когда приводит к появлению волны либерализации, разве что совпадая с поражением в войне, усиливая общее разочарование.
Так что тем, кто смотрит, как пьяный слесарь крутит гайку за гайкой, срывая резьбу, нарушая все мыслимые и немыслимые правила, рассчитывать на скорое окончание банкета вряд ли разумно. Если на горизонте нет облака пыли от приближающегося гонца с вестями о поражении под Москвой, то ждать рассвета вряд ли разумно. Да и потом, что нам этот рассвет – разминка перед очередным нырком на глубину в поисках славного града Китежа. Только за Китеж мы готовы бороться и искать, найти и не сдаваться. Пусть и найти пока не удается, не догнали, так согрелись, ибо сам поиск – упоителен. Живущий несравним.