Промежуток, или Кессонная болезнь свободы

Час пик

Полгода, прошедшие после сокрушительного поражения демократов на выборах 12 декабря, даже самых оптимистически настроенных наблюдателей привели к убеждению, что с Россией может произойти что угодно. Мы ко всему готовы, ко всему быстро привыкаем. Даже к тому, что еще вчера казалось невозможным. Россия в конце ХХ века может опять попытаться стать коммунистической империей или националистическим государством. Или не стать. Может опять отгородиться от Европы и всего остального мира. А может и не отгородиться. Может распасться на десятки удельных княжеств. Хотя может и не распасться. Но в любом случае Россия (успокаивают нас доброхоты) все равно останется. А значит, и мы с ней.
Такой ход рассуждений кажется вполне правомочным, если учесть все пережитые нами разочарования и неоправдавшиеся надежды. А также то, что от окончательного развала прямо сейчас Россию спасает не ее больное общество, а те самые индивидуальные общечеловеческие ценности, которые в крови у любого человека. И они, в зависимости от общественного мнения, могут быть высокими барьерами, через которые трудно перебраться мерзости, также существующей в каждой душе, либо превращаются в нечто анекдотическое, достойное лишь осмеяния, вроде интеллигентской порядочности и чистоплюйства.
Однако наибольшее беспокойство как раз и вызывает то, что современное российское общество, современная общественная жизнь все более открывает шлагбаум для проявления и удовлетворения низменных чувств российских граждан, которые обескуражены произошедшими на их глазах переменами, выбиты из устойчивой колеи, дезориентированы в отношении таких фундаментальных понятий, как честь, чувство долга, столь лелеемая свобода, которая, наступив, принесла куда больше разочарований, чем радости.
Все это хорошо известно, как, впрочем, известны и симптомы болезни: нарастающая волна апатии, деморализации широких (особенно социально ушемленных) слоев общества, невиданный вал преступности (прежде всего среди молодежи), жестокий эгоизм обеспеченной части населений и политической элиты, погрязшей в коррупции и откровенной борьбе за власть; и, как следствие, небывалый еще в России рост зоологического национализма. Симптомы налицо, болезнь прогрессирует, а ни диагноз, ни причины не то, чтобы не называются, но как бы специально затушевываются под влиянием тех или иных политических резонов.
Западники-демократы напирают на непоследовательность экономических реформы, которые им так и не дали провести как следует. Национал-коммунисты видят причины как раз в этих самых реформах, доведших большую часть населения до невиданного обнищания. При этом косноязычные, настоенные на политическом прагматизме речи политиков вызывают устойчивый зуд, недоверие, разобщенность, раскоординированность тех, кто еще вчера с надеждой взирал на будущее России. Вся страна превратилась в огромный зудящий улей, то впадающий в депрессию отчаянья, то пылающий искренним негодованием. Тысячи страдающих расстройством речи, а порой и сознания агитаторов, не слушая оппонентов, толдычат свое, до краев переполнены агрессией и нетерпимостью, вот-вот готовы взяться за оружие и начать новую гражданскую войну против всех — богатых, политиков, кавказцев, евреев, демократов, патриотов, фашистов, коммунистов и так далее до полного паралича общественного самосознания.
Однако все эти симптомы — зуд, потеря сил, головокружение, расстройство речи, помутнение сознания, паралич — есть последовательные стадии одного и прекрасно изученного недуга под названием кессонной болезни. И никак не претендуя на окончательный диагноз, я все-таки осмелюсь обозначить нездоровье современного российского общества как кессонная болезнь свободы. Или, как ее еще называют, декомпрессионное заболевание.
То, что произошло с бывшим советским гражданином ( а ситуацию в данном случае вполне можно расширить до проблемы, вставшей перед всеми бывшими советскими гражданами, как российскими, там и проживающими теперь в ближнем зарубежье) вполне вписывается в ситуацию резкой декомпрессии, когда лишенные всякой гражданской инициативы, зажатые тоталитарным советским обществом до уровня полного отсутствия индивидуальной ответственности и свободы люди вдруг, в одночасье, получили невиданное ускорение, вызванное тем, что с них сняли груз идеологического пресса и отпустили на свободу.
И произошло то, что происходит с неопытными ныряльщиками, водолазами или ловцами жемчуга, которые, забравшись на слишком большую глубину и ощущая, что начинают задыхаться, резко пытаются выбраться на поверхность. И в результате декомпрессии выныривают на воздух тяжело больными, с уже перечисленными выше симптомами кессонной болезни. И тяжесть их состояния зависит как от уровня предыдущего погружения, так и от скорости вынужденного подъема.
Советское общество вполне может быть представлено задавленным, погруженным до дна скопищем несчастных людей (если хотите, ловцов советского жемчуга), над головами которых Маракотова бездна идеологии и несвободы. Более того, советское общество — пирамида со своей иерархией: верхние давят на нижних и так далее, хотя любой самый главный начальник все равно скрыт с головой.
Однако привычка к жизни в безвоздушном пространстве привела к тому, что большинство вполне приспособилось к этим условиям, воспринимая их как даннность, а тесноту (или, иначе обозначая, сплоченность) как родную стихию. Все приметы типичного советского существования — давка в автобусах, толчея в магазинах, записи в очередях, — следствие того давления, которое испытывал практически каждый.
И вот подводный советский Китеж вдруг всплывает на поверхность; рассыпается, расщепляется, расклеивается былое единство, и люди начинают задыхаться от переизбытка воздуха свободы и мучиться от той невесомости, которую они приобрели в обмен на былую зажатость.
Тут, кстати, никак нельзя обойти вниманием и то обстоятельство, на самом деле хорошо известное, что схема существования советского общества (как и принципы его функционирования) эксплуатировали извечную тягу русского человека к общине, жизни в коллективе, известный приоритет общественного, группового, государственного над личным и индивидуальным существованием. Пристрастие к хоровому способу жизни, к миру, общине. Тому, что в терминах православной догматики называется соборным чувством, а Пастернаком было определено как желание жить со всеми сообща и заодно с правопорядком.
Но вот хор распался, и скрепленный традициями и внешним давлением хорист (как мы знает, с расстроенной речью и помутненным сознанием) оказался в роли солиста. Менее трудным этот переход оказался для тех, кто и раньше старался держаться ближе к обочине жизни (а в применении к уже использованному образу — к границе двух сред: воздуха свободы и водной стихии полудобровольной-полупринудительной связанности). Как, впрочем, и для тех, кто под влиянием личных обстоятельств вполне искренне постепенно обретал свободу, переходя от робкого оспаривания социалистических ценностей к ценностям демократического социализма с человеческим лицом, и так далее, вплоть до понимания свободы, как ценности абсолютной.
Однако своеобразие традиционной русской (а потом и советской) жизни таково, что чистых, самодостаточных индивидуалистов Россия по сути дела никогда не рождала. Если человек не вписывался (когда сознательно, чаще под влиянием обстоятельств) в хоровую общественную жизнь, он все равно находил себе место в том или ином сообществе. Так называемые диссиденты или нонконформисты никогда не были индивидуалистами, они только противопоставляли опороченные ценности советского общества ценностям групповым, дружеским, профессиональным. Любой солист все равно нуждался в своем, но хоре. Кухонная свобода, самиздатские журналы, литературно-политические объединения второй, подпольной культуры были эквивалентом, суррогатом, заменителем того самого соборного чувства, которое, конечно, было не просто отличительной чертой православия, а отнюдь невыдуманной сущностью русской жизни. Сущностью природной, национальной, естественной и, во многом, спасительной.
Именно поэтому лишенные того или иного эквивалента пресловутого чувства локтя бывшие советские люди, потеряв устойчивость и блаженную тесноту рядов, под воздействием быстрой декомпрессии, с одной стороны, стали производить впечатление больных, с другой, потянулись к тому или иному суррогату общины. И тот неожиданный для многих взрыв агрессивного национализма, как вирус поразившего почти все без исключения слои бывшего советского общества, стал самым понятным, простым, естественным способом опять обрести потерянное было единство.
Трагическое своеобразие российской истории как раз и состоит в том, что она не выработала традиций устойчивой самодостаточности личности. Индивидуалистическая самостоятельность, достоинства свободы понимаются разумом, но отвергаются чувством, подсознанием, нутром если не всех, то большинства.
Драма самосознания, которая определяет суть состояния современной России, — это классическая драма Корнеля, где борьба разума и чувства неминуемо обещает трагическую развязку в финале.
Можно сто тысяч раз обвинять национал-коммунизм в его зверином оскале, в эксплуатации самых низменных сторон человеческой души и стадных инстинктов, как, впрочем, и в апелляции к наиболее обделенным социальным слоям, но факт остается фактом — русский национализм набирает силу и, вероятнее всего, станет новой агрессивной идеологией перестроившейся России. И все потому, что хорист за малым исключением не может исполнить соло, а требовать от человека в состоянии декомпрессии, чтобы он не хватался за первую попавшуюся под руку опору, то же самое, что корить утопающего, который хватается за соломинку.
Российское общество больно кессонной болезнью. Произносятся безумные речи, один нереальный проект сменяет другой в том же ритме, в каком апатия и депрессия сменяется не менее неестественным и опасным возбуждением. Никто не знает рецептов, никто не знает способа выхода из тупика, и одновременно все знают все и никто не слушает никого.
Ни Веймарская республика, ни ужасы сталинизма и фашизма, ни свой, ни чужой опыт не способен спасти человека и предохранить его от повторения того, что было в истории уже ни раз. То, что происходит в России, похоже на то, что происходило раньше, и одновременно уникально. Сможет ли русское общество справиться с кессонной болезнью, будет ли найдено противоядие от того, что впоследствии смогут назвать русской чумой, зависит только от одного — соотношения относительно здоровых и относительно больных, при том, что больны на самом деле все.
Россия — великая страна хотя бы потому, что, как известно, все пробует на себе и пробует всерьез, до отказа, чаще всего первой. Каждый раз было тяжело, каждый раз было смертельно опасно, каждый раз почти в безнадежном положении находился выход из тупика. Будьте здоровы, господа.

1994