Накануне

Накануне своего чтения в Гарварде Лев Рубинштейн был у меня в гостях, пил горькую под русскую закуску и сладкую Ракию под американский десерт, жена, Таня Юшкова, его угощала (а женщины, как известно, делятся на тех, кто шьет – это дальнозоркие жены, нацеливающиеся на игру вдолгую, и те, кто готовит: эти живут, как Фауст, мгновением, от завтрака до ужина), за окном моросил дождь, обыкновенная бостонская погода.
Среди тем, которые в таком разговоре вытягиваются, как нитка из разноцветного мотка, было несколько, о которых можно размышлять далее: скажем, почему тоталитарное советское время рождало угловатых, экзотических, непохожих, не заправленных под зачёс крупноразмерных личностей, будто каждому свой кусок мрамора выбран, а относительная демократия, каковая поселилась не всерьез и не надолго на русской равнине все равно продуцирует личности более аккуратные, тактичные, вежливые и более приближенные к стандарту хорошего тона. Потому ли, что если ты уже стал сопротивляться совку, то надо надувать все жабры, упираться всеми четырьмя лапами, обнаруживать в себе социальную парусность, которая работает против ветра, и быть неудобным, неприспособленным к тому, чтобы его кантовать в известном направлении. А демократия, пусть даже пропевшая короткую зорьку, вдруг потребовала к ответу золотой стандарт скромности и метрической гармоничности, что опять же целесообразно, но уже в других обстоятельствах.
А я вспомнил, как увидел Леву впервые, лет сорок назад, он приехал с Аликом Сидоровым и Мишей Шейнкером читать стихи на квартире Сережи Стратановского, Левка передавал карточки по кругу (человек 7-8 за столом), чуть-чуть эпатируя ленинградскую чопорность и традиционность, но, несмотря не нее, все равно преодолел сопротивление и растопил лед своей совсем немосковской скромностью и тактом. А потом все вместе, плюс Витя Кривулин, пошли в какую-то пельменную где-то на Красноармейской, что-то ели, что-то пили, потом уже спускаясь в гардероб, Алик Сидоров остановился перед огромным зеркалом, с неудовольствием оглядывая черты своей начинающейся дородности, с какой-то брезгливостью, округлыми жестами рук огладил бока и произнес: «толстею, кажется, к чему бы это?» – «Жрать меньше надо», — с готовностью ответил Рубинштейн, со своей прической под горшок или Иванушку-царевича.
Алика нет уже десять с лишком лет, за окном моросит бостонский дождь, и у меня мое всегдашнее ощущение, что я живу на дальней даче, куда надо ехать на перекладных, а потом просто так не выберешься. Но вот заехал старинный приятель, весь на таких нервных пружинках, но с удивительным свойством подавлять в себе так ранящую других амбициозность, умело перелицовывая ее в цельнокроеную скромность совсем не московского пошиба. Еще успели поговорить о петербургских и московских ересях, это когда человеку из северного столицы легче впасть в особый вариант петербургской имперскости с ее уважением к иерархии, в то время как московская совсем другого свойства и скорее склоняется к славянофильскому самоупоению, хотя хрен редьки не слаще.
А затем Лева сел в убер, и уехал, вверх по Честнут стрит, под мелким дождем и по какой-то жирной в тумане дороге, куда-то туда, в сторону Москвы, наверное.