Народовольцы в Минске
Луку не обязательно стараться застрелить прямо сейчас — затратно, многих посадят, его, суку, свои же и удавят, когда он станет балластом, а он уже сейчас без пяти минут балласт. Но вот фундамент его власти и фальсификаций, другое дело: если члены избиркомов, судьи и следователи не будут уверены, что живые дойдут до дверей квартиры, будут оглядываться в парадной и просить охрану, а полиционеры…
— Так латте или капучино?
— …тогда все посыпется, и у таких тихих либералов, как Тихановская, будет совершенно другая позиция. Их умолять будут взять власть и приструнить толпу.
— Андрей, слышишь, капучино?
— Нет, американо.
Перовская отвернулась к кассиру, постукивая пальцем с черным ногтем, плоской проекцией виноградины, о кредитку и машинально, боковым зрением, отмечая, что Желябов продолжал говорить по телефону у окна, выходящего на Большую Конюшенную.
— Американо, большой, и эспрессо — маленький, и ещё вот эту булочку со сливками, а ему салат.
Желябов перестал говорить и уставился в экран, по звуку какой-то ролик с очередным задержанием, но когда она сгрузила все на стол, Желябов уже прекратил манипуляции с телефоном и смотрел перед собой:
— Бляди опять инет отключили, на середине ролик прервался, а ты говоришь…
— Что я говорю? Тебе браун шуге или заменитель?
— Что Запад все равно не поддержит и назовет это террором, но в ситуации когда политики нет и не…
— И еще назовут провокаторами свои же, потому что никто не желает гибели всерьез, никому неохота быть расходным материалом. Да вообще, если уж замуж невтерпеж, потренируйся на путинских.
— Ишь, как ты запела? А какая на хуй разница: путинские или лукашенковские, если политики нет и не будет, а когда запахнет жаренным, они просто сделают рокировку и тот, кто был без лести предан, но изображал фронду, опять начнет крутить карусель. Аптека, улица, фонарь.
— Ну тогда сам езжай в Минск и взрывай Ермошину, а могу и здесь вызвать Таксовичкоф до Смольного.
— С вами, бабами, только о ебле говорить.
— Ты о сливках забыл или не захотел? А забыла…
— Бери, бери, уже выпил.
За окном еще не вечерело, но кроткий румянец солнечного дня почти незаметно погрубел, побурел, светлое и что-то приветно-лучезарное на небе потемнело, проходя сквозь обычную питерскую облачность подобно блеску кованного серебра. Облака, густея, все далее сдвигались с небосклона куда-то туда, в сторону куполов церкви Воскресения Христова, но все еще кажется вокруг проникнутым светом и теплотой. Хотя уже через час эти облака исчезнут, и лягут розовыми клубами напротив заходящего солнца, дабы дать дорогу вечерней звезде и тому таинственному сиянию, из за которого на всем ляжет печать какой-то трогательной нежности. А ночь, ночь всегда коротка этим летом, и только что, казалось бы, вечер добавил своей грусти в эту непрекращающаяся жизнь, как все уже кажется опять зашевелилось, проснулось, запело, зашумело, заговорило, и новый день вот-вот вступит в свои права.