О воображаемых собеседниках: Гройс
У многих из нас есть короткий (или длинный) список интеллектуалов, которым мы склонны доверять и иногда считать эталонными. Они лучше и точнее других формулируют мысли, близкие тому, что мы хотели бы выразить сами на том или ином жизненном этапе. Или как бы позицию нашего тела в общественном пространстве.
С изменением эпохи или этапа (а сегодня это происходит быстрее, чем раньше) список может корректироваться или видоизменяться вплоть до полной ревизии и смены персоналий. Иногда это просто легитимация собственных сомнений, цитат, подтверждающая нашу неуверенность или поиск равновесия. Но я хочу кратко рассказать о тех, кто мне наиболее близок сегодня по причине их в разной степени точной рифмы моим собственным ожиданиям и поискам интеллектуальной устойчивости.
Понятно, список тех, за кем я более-менее внимательно слежу, длиннее: мы собираем себя из сложной и дробной системы отражений, но расскажу я о пяти, разнокалиберных и в разное время ставших для меня важных публичных интеллектуалов. Это Борис Гройс, Андрей Зорин, Юрий Слезкин, Нина Хрущева, Григорий Юдин. И попытаюсь объяснить, что и почему магнитом сходства притягивает ту или иную подробность в процессе позиционирования.
С Борей Гройсом, моим наиболее давним внутренним, подчас реальным, порой невидимым или воображаемым собеседником (для тех, кто помнит, это контаминация из названий романа О. Савича и интеллектуальной биографии Мориса Бланшо пера Мориса Билана ), мы были знакомы еще до его эмиграции в 1981, а перед этим тоже эмиграции в Москву из Ленинграда, где он был одним за самых важных членов редколлегии самиздатского журнала «37» и в том числе теоретиком «московского концептуализма». Те, кто в курсе, обычно упоминают, что Гройс сделал самую впечатляющую академическую карьеру среди русских эмигрантов всех поколений, он не только стал ректором Венской академии художеств, профессором многих прославленных университетов, но и одним из ведущих западных философов нашей эпохи.
Но к моей системе поиска совпадений или внутренней легитимации это не имеет прямого отношения, что подтвердят последующие фигуры из моего списка, совсем не такие известные, так что речь просто об одной из персоналий облака моих конфидентов. Понятно, что Гройс, о котором я неоднократно писал и цитировал, это такой аккордеон с безразмерными мехами, каждый раздвигает и растягивает их именно в том месте, которое сейчас наиболее потребно. Я же сделаю акцент на двух его интервью, датированных эпохой российской войны против Украины, ибо это один из наиболее сложных для поиска адекватного отношения процессов истории. Оба интервью не вполне свежие, одно конца 2022 года, второе середины прошлого 2023. Я не буду их пересказывать или даже анализировать, просто зафиксирую важные моменты, хотя и отмечу то, как Гройс принципиально уходит из объятий злободневности. То есть избегает языка публицистики, как бы ни старались интервьюеры затолкать его в эту волчью яму. Но именно этот постоянный уход от спазм банальности, с которым ему идут навстречу, и есть, возможно, самый главный урок.
Вот интервьюер пытается затолкать его в рукав банального утверждения о потери российским обществом после начала войны с Украиной последних остатков свободы, на что Гройс возражает, что потеря свободы состоялась на самом деле уже в начале 1990-х вместе с заменой самого советского строя на подобие капиталистического. Потому что идея увеличения свободы при капитализме – ложная, ибо «с ростом капитализма люди начинают бояться за свои деньги. И если ты не следуешь общему фарватеру, ты деньги безусловно потеряешь, без вариантов». И в современной России «связь между благосостоянием и движением в фарватере является центральным приводным ремнем для функционирования общества». И способом управления им.
Столь же отчетлив он в попытках найти рифму между путинской войной: реальной — против Украины и символической — против Запада, и процедурой последовательной изоляции России от Европы и Америки. Вспоминая о тех 1990-х, Гройс утверждает, что потребность в изоляции была частью комплекса неполноценности, характерного даже для наиболее рафинированных российских интеллектуалов из российской прогрессивной тусовки, многие из которых, уязвленные тем, что их успех в России не конвертируется в западное признание часто говорили: «Что нам это западное искусство? У нас свой контекст». То есть уже тогда весьма важным приемом была оборонительная позиция в отношении Запада. Запад был для них, как впоследствии сформулировал тот же Путин, «колониальной силой, которая навязывает свои критерии и систему оценок». И отчетливый защитный механизм возник сразу, и Путин здесь как бы попутчик или парус, подставивший себя под ветер в попутном направлении. А это значит, что изоляционистские настроения будут только усиливаться, и к политике они имеют опосредованное отношение: культурное и социокультурное важнее.
Говоря о так называемом «особом пути» России, Гройс отмечает, что этот особый путь тоже не выбор последнего времени, в политическом смысле Россия свой особый выбор сделала, выбрав в свое время коммунизм, в то время как многие европейские страны так или иначе выбрали фашизм. Поэтому и особый путь России в том, что если на Западе происходит преодоление фашизма, то в России сейчас, в том числе при Путине, — преодоление коммунизма. «Это два абсолютно разных процесса. В Европе национализм для либерального сообщества маркирован негативно: он связан с фашизмом. Во всей Восточной Европе национализм маркирован позитивно, потому что он представляет собой сопротивление коммунизму. Эти две разные маркировки национализма являются источником многих неясностей и путаницы в современной политике. Здесь, на Западе, когда говорят о национализме, вспоминают Гитлера. На Востоке, когда говорят «национализм», вспоминают героическое сопротивление органам КГБ».
Столь же отчетлив Гройс в попытках увидеть негативное отношение к русским, как навязанной украинской пропагандой вины «всех русских за войну Путина», по его воспоминаниям, уже в начале 1980-х, когда он впервые приехал в Европу, отношение к русским было негативным, что ненадолго скорректировалась на фоне краха Советского Союза, но ненадолго и неустойчиво, и сегодняшнее негативное отношение это один их общих и многовековых трендов.
Не менее пессимистичен Гройс и в отношении возможных позитивных перемен в иллюзорной ситуации «после Путина», по его мнению, ни одно освободительное движение в России, начиная с декабристов и народовольцев, никогда ничего не добивалось. «Если в России и происходили какие-то изменения, то в результате военных поражений или катастроф. Крымская война, Цусима, Первая мировая». И все потому, что Россия – милитаристская страна, в ее словаре почти нет места никакой другой позиции. Любой, как свой, так и чужой, устойчив и понятен, если он встает по стойке смирно, а если не встает – его нужно заставить это сделать.
И никакая перестройка и так называемые ельцинские реформы ничего в этом смысле не изменили, в том числе потому, что после распада СССР все культурные и социальные институции остались в прежних руках. «Парадоксальность русской ситуации заключается в том, что единственный пункт, в котором произошли кардинальные перемены, – это экономика. Госэкономика распалась, новая экономика капиталистического типа привела к власти новых людей. Но посмотрите на российские университеты, на Министерство культуры или Академию наук. На систему образования в целом. Вся культурная сфера находится в руках людей старой формации. Из культурной оппозиции никто не вышел в начальники. Представители советского андеграунда либо остались в прежней ситуации исключенности – просто после 1991-го они могли жить и творить свободно, не опасаясь репрессий, – либо эмигрировали. Не надо забывать, что массовая эмиграция началась сразу после распада СССР. Почему? Потому что интеграция в институты власти не произошла». Но эта интеграция не происходит в России никогда. И, следовательно, никаких иллюзий по поводу другого и демократического пути питать не стоит. В том числе потому, что с начала тех 1990-х русские либералы, интерпретирующие себя и интерпретируемые часто со стороны как демократические, революционные и прогрессивные движения, были скомпрометированы самими же реформаторами, которые сразу же стали «внушать друг другу, что революция – это страшная гадость, что либеральные и социалистические движения погубили историческую Россию, что правда на стороне консерваторов и охранителей типа Столыпина. Или, в глобальном контексте, на стороне генералов типа Пиночета, которые сбрасывали левых интеллектуалов с самолетов в море. В интеллигентских кругах 1990-х годов, а впрочем и после них, господствовала идея, что «надо подавлять революции», поэтому они и подавляются сегодня, просто без экивоков и стеснительного умолчания.
Но сравнение путинских репрессий со сталинскими является ошибочным. Сталинская эпоха была эпохой социализма. Все было государственным. И любой человек был собственностью государства. Сталин мобилизовал население для того, чтобы ускоренными темпами пройти этап индустриализации. Сейчас же ситуация модулируется тем, что людям дали частную собственность и вместе с ней предмет индивидуальной заботы. «Когда я читаю современную русскую прессу, я поражаюсь обычно вот этому тезису, особенно часто там звучащему: частная собственность делает человека политическим субъектом. В реальности все ровно наоборот. Буржуазия всегда консервативна и всегда служит режиму. Буржуазия заинтересована в стабильности, в том, чтобы ничего не менялось. Пролетариат ведь почему революционная сила? Потому что ему нечего терять. Кроме цепей». И таким был Советский Союз до финального конца его существования: людям терять было нечего. Поэтому у них не было заинтересованности в сохранении режима. Режим не гарантировал им ничего, потому что у них ничего не было. И эти люди дали возможность пасть режиму в течение двух дней, как раньше российской империи в течение трех. Нынешний режим выглядит иначе. Потому что многим людям есть что терять. Им есть о чем заботиться и что беречь. И они солидаризируются внутренне с теми условиями, которые гарантируют им сохранение статус-кво.
При этом Россия остается на самом деле в русле западной и европейской цивилизации. Гройс обращает внимание, что «даже путинская военная авантюра обозначается в пропаганде латинской буквой Z. Мало того: эта латинская «зэт» теперь показатель лояльности – ею заменяют обычно русскую букву «3». И эта продолжающаяся латинизация русской письменности есть еще один знак того, что Россия продолжает быть, даже помимо своей воли, зависимой от Запада и ориентированной на него. И это показывает, что все идёт к тупику. И быстро. Это не может продолжаться слишком долго».
Здесь Гройс делает вывод, который мне не кажется убедительным, когда он говорит, что в некотором смысле войну Россия уже проиграла, но я списываю это утверждение (верное только в глобальной исторической перспективе) на время, когда он давал интервью, в конце 2022 года на фоне впечатлений от наступления Украины на ряде важных участков фронта. Этот редкий случай, когда Гройс продемонстрировал зависимость от короткого исторического метра, но нам всем сложно уворачиваться от банальных интерпретаций, навязываемых нам, постоянно. Иногда оказывается необходимым перевести дыхание и не идти против движения эскалатора, что не отменяет тенденции в интерпретации общего мнения, как ложного par excellence.