Предтечи Путина: Парфенов, Балабанов, Акунин
Хотя многим сегодня удобнее изображать Путина как злую беззаконную комету, ворвавшуюся в круг добра и расчисленных светил, ничего бы у Путина не получилось, не будь он востребован и ожидаем обществом, которое его сразу узнало и, затаив дыхание, стало ждать хороших новостей.
Первая половина 90-х — взлет и разочарование русского общества в либерализме, принесшего, благодаря характеру реформ и выбранному способу приватизации, стремительный рост благосостояния у тех, кто благодаря номенклатурным позициям оказался у кормушки, и столь же стремительное обнищание многих. И расстрел Белого дома вместе с разгром мятежного Верховного совета, олицетворявшего на самом деле интересы той части номенклатуры, которая была отодвинута от распределения благ и символизировала советское прошлое, не желавшее уходить, символически оказались связаны с ресентиментом, распространившимся в обществе и его самых многочисленных и незащищенных слоях. И ощущением распознавания несправедливости идущих реформ.
Восстание Верховного совета было подавлено, но общественное разочарование в виде нарастающего скепсиса по поводу прокламируемого либерализма, который во многом был лицемерным прикрытием для перераспределения власти и лежащих в пыли национальных богатств при теоретической как бы правильности, стало одной из доминант общественной обиды, которая в конце десятилетия и привела к власти Путина.
Но между расстрелом Белого дома в 1993 и приходом Путина в 1999 лежала целая эпоха: в 1993 консерваторы на воздушной подушке из советской ностальгии проиграли, и появись тогда та или иная версия Путина (а она и появлялась в виде Жириновского или общества «Память») именно тогда, он бы не был узнан как спаситель. Общество, уже расколотое, еще не было готово к консервативному повороту, иллюзии и надежды еще питали многих, а реформы Гайдара не были однозначными.
Для гуманитариев, особенно тех, кто быстро увидел новые страницы конъюнктуры в книге социальных возможностей, появился шанс, подавив щепетильность, пойти в услужение к новым хозяевам жизни. И это был важный мотив.
И, одновременно, с середины 90-х, пропаганда либерализма отливала всеми цветами лицемерия, так как исходила от тех, кто использовал во благо свои позиции во власти и бизнесе, а борьбу против красно-коричневой угрозы использовал как ширму, за которой происходил распил общественных благ.
Именно в этот момент безмолвно нарастающего общественного разочарования, умело окрашенного публицистами либерального толка в тона поражения и советской ностальгии, появился ряд ярких произведений, в которых современные, актуальные художественные приемы переплетались с вызывающе консервативной идеей.
Первым выступил Парфенов, показавший в ночь с 1995 на 1996 год свои «Старые песни о главном», в которых ностальгия по советскому была обличена вроде как в ироничную, постмодернистскую форму. Но при этом консервативная начинка не скрывалась и была, собственно говоря, главной новостью. Это была одна из первых и знаковых попыток реставрации советского без политического осуждения, в это время доминирующего в новом истеблишменте. И именно это пошло на пользу популярности этой версии консервативного оглядывания назад, с насмешливым, конечно, умилением, но без упрека.
Фильм Балабанова «Брат» вышел в следующем 1997, и формула его успеха была уже готова: обаятельным главным героем стал молодой ветеран первой Чеченской войны, вместе с демобилизацией принесший молчаливое недоверие новому либеральному официозу. И, соединяя очень важное принятие современной культуры в виде музыки Наутилуса Помпилиуса и вообще молодого российского рока (но в Наутилусе, благодаря текстам Кормильцева, консервативный момент был сильнее), стал новой инкарнацией русского патриотического национализма, антизападничества и радикального отрицания лицемерной либеральной политической культуры. Без преувеличения Данила Багров – это идеальный герой путинской эпохи задолго до того, когда она наступила.
Первый роман о Фандорине «Азазель» Акунина вышел в 1998, и он точно так же использовал вполне современные художественные приемы, в которых узнавался ряд европейских, прежде всего, английских писателей, соединявших псевдо историческое повествование с адаптацией постмодернистской эстетики. Но своим героем-протагонистом Акунин выбрал очаровательного стильного консерватора, противопоставлявшего современной российской культуре восточные, японские практики. И это только подчеркивало его экзотические и откровенно консервативные политические взгляды, что было, конечно, наиболее ярким приемом.
Вообще есть целый ряд произведений, в которых герой-протагонист представал контрастом по отношению к доминирующей эпохе, взрывом общепринятых приличий и таким образом осуществлял своеобразный переворот системы ценностей массовой культуры. Как Григорий Мелихов в «Тихом Доне», как герои «Белой гвардии» Булгакова, представлявшие собой противоположную сторону в доминирующих представлениях. Эти представления таким образом преображались, теснились, освобождая место для ранее подавляемых и репрессированных идей, предоставляя возможность для читателя занимать более сложную, и, значит, более ценную позицию.
В ситуации нарастающего идеологического давления 1920-1930-х годов появление героя-протагониста из стана «белых» было не просто вызовом, но и предвосхищением чаемой победы над «красными» варварами, которая вроде как была невозможна в тот момент, но от этого еще более тайно желанна для тех, кто выстраивал самосознание в условиях нарастающей диктатуры.
Это происходило, конечно, не только в литературе. В новой, уже послевоенной культуре телевизионных сериалов точно так же был ряд с похожей инверсией героя, который соединял обаяние и симпатию со стороны зрителя с контрастной по отношению к доминирующей системе ценностей культурой. Таковы, в частности, стали сериалы «Адъютант его превосходительства», «Семнадцать мгновений весны» и «Место встречи изменить нельзя». Если попытаться открыть причину их успеха, то в самом общем виде это окажется реставрацией репрессивных ценностей. В «Адъютанте» подвергавшаяся вытеснению и отрицанию сторона «белых» неожиданно для массового зрителя оказывалось соединённой с человеческой порядочностью и другими маркирующими положительных героев качествами натуры. Переворот и состоял, грубо говоря, в том, чтобы отрицательные герои стали положительными.
Точно так же вместо обычных карикатурных образов переворотом в способе опознания полюса добра и зла стали образы немцев во время войны в «Семнадцати мгновениях весны». И столь же сложными (а сложность, психологическая глубина обычно в массовой культуре принадлежит только положительным героям) и вполне по-человечески понятными стали представители воровского дна в «Месте встречи». За всеми этими составляющими зрительского успеха отчетливо стояла инверсия, переворот по отношению к идеологическим и репрессированным ценностям того мира, которыми обычно обозначался полюс зла: белые, немцы, воры. Апеллируя к общественно отрицаемым и порицаемым, запрещенным ценностям, авторы сериалов обеспечивали своим произведениям важную культурную ценность в стиле подъем-переворот.
То, что произвели Парфенов, Балабанов, Акунин во второй половине 90-х типологически было, собственно говоря, тем же самым. Только с противоположным знаком. Они точно так же реанимировали саму возможность позитивного восприятия тех ценностей, которые вытеснялись системой постсоветского либерализма. И соединяя черты, вызывающие симпатию у зрителей-читателей, делали акцент на том, что обычно третировалось и вытеснялось.
Понятно, почему так было сделано. Это было художественной находкой. Не столь важно, каких именно убеждений придерживались в этот моменты авторы, они ощутили востребованность консервативной струи, консервативного аккорда, который имел все шансы прозвучать скандально, свежо и громко. И тем самым привлечь массовую аудиторию. В некотором смысле это была та художественная конъюнктура, которая очень часто сопровождает успех в искусстве. В атмосфере политической борьбы и нагнетания давления со стороны лицемерного официального либерализма, консервативный вызов не мог остаться не замеченным и стал востребованным как струя чего-то нового и важного.
Но здесь стоит обозначить общественное влияние этих художественных ходов. Если рассматривать их в обратной перспективе, то Акунин, Балабанов, Парфенов как бы открывали возможность для легитимного в приличном обществе консервативного пристрастия. Эта консервативная ставка как бы легитимировалась и, обладая продленным действием, существенно, пусть и не быстро меняла общественную атмосферу. Легитимация консервативного вызова не только представала художественной удачей, но и открытием нового пути, на который, сами, возможно этого не замечая, вступили многие. Те, кто остро критически относился к существовавшей ельцинской власти или искал более адекватного положения в обществе, соединяя возможность приятия тех или иных сторон нового социума с резким неприятием других. Но в итоге это стало тем культурным трендом, мейнстримом и обеспечением будущего консервативного поворота, который произошел спустя уже несколько лет, ибо все для этого было готово.
В данном случае не столь важно, какими именно политическими взглядами обладали эти художники, ставшие мягкой политической силой, подготовившей приход Путина. Очень может быть, они были и оставались либералами, как и многие, испытывавшие раздражение по отношению к полюсу лицемерного либерализма, или сами в той или иной степени сочувствовали своим консервативным героям-протагонистами.
Столь же не важно, что впоследствии те же Парфенов и Акунин стали противниками Путина и его консервативной контрреволюции (Балабанов просто не дожил до этого рубежа). Это уже не имело значения. Потому что осуществленная ими реставрация консервативного вызова стала чем-то вроде прорубленной просеки, по которой потянулись толпы. Можно в полностью очищенном от деревьев пространстве пытаться посадить новые саженцы, но они вырастут через десятилетия, а просека, по которой пошли будущие симпатизанты Путина и его консервного пути, она осталась. Осталась голой и незащищенной, с тягой в виде движения именно в одну сторону, в сторону как бы фрондирующего и, значит, более ценного, хотя для некоторых все равно почти забавного консерватизма во второй половине 90-х. И ставшей магистральным путем реставрации советской диктатуры на консервативном подсосе в виде победившей идеи при Путине. Слово не воробей, тем более слово, противопоставляющее себя лицемерию и гнетущей тишине массовой культуры.
Персональный сайт Михаила Берга | Dr. Berg
© 2005-2024 Михаил Берг. Все права защищены | web-дизайн KaisaGrom 2024