Дискуссии о 9 мае, о «бессмертном полке», о войне отечественной или Второй мировой — не в состоянии затушевать главное, на мой взгляд, противоречие. Между личным измерением войны (на самом деле — любой, но мы будем говорить о войне между Сталиным и Гитлером) и измерениями общественным и государственным (последние два отличаются).
В этом личном измерении, по той радости и гордости (с легким оттенком защиты: вы нас упрекаете в непатриотизме, так вот смотрите), с какой многие публиковали фотографии своих дедов и отцов-фронтовиков, увешанных медалями, молодых и красивых, — кажется, все просто. Наши отцы и деды доблестно воевали, гибли и жертвовали собой никак не меньше этих самозваных патриотов, которые теперь в любом несогласии с пропагандой и Путиным видят антипатриотизм.
По тому, что никто не публиковал фотографии родственников с пометкой: мой доблестный дед служил в НКВД, в заградительных отрядах, был надзирателем в лагере, жировал на генеральских харчах, посылая солдат на убой, может показаться, что работников НКВД, заградительных отрядов, надзирателей в лагерях, насильников пленных, палачей и просто озверелых от войны в истории не было. Но они были. Более того, я не уверен, что всегда можно было провести точную границу между доблестным воином-патриотом, который только и ждал, что внуки вывесят его фотографию в фейсбуке, и солдатом, одичавшим от войны до такой степени, что человеческое в нем покачнулось. А может, и прервалось.
Многие вспоминают, что наши деды не спешили делиться с нами воспоминаниями о войне. Объяснение самое комплементарное: война — такое страшное и ужасное дело, что вспоминать в упрощенных образах героического подвига нашим честным дедам и отцам не хотелось. А может, все дело еще в том, что им не хотелось вспоминать и что-то о себе на этой войне? Может, это поведением было порой слишком далеким от наших и их, советских, идеалов и норм? И было порой ужасным?
Понятно, что этот вопрос риторический — ответа не будет. Кто знает, как было? Кто захочет сегодня копаться в поведении своего деда и отца? Его уже нет, а есть — все равно правды не расскажет, потому что не враг он себе и нам.
Я это к тому, что личное измерение войны, конечно, куда проще мифологизировать хотя бы потому, что какая-либо реальность вообще чаще всего отсутствует. Кроме ее отражений в виде черно-белых фоток и наград. Но по этой же причине я не стал бы с такой уверенностью в собственной правоте противопоставлять личное измерение войны, как источник света и гордости, государственному и общественному, которые куда противоречивее.
Начнем с общественного. На войну люди идут по призыву и добровольно. Отец моей жены пошел на ленинградский фронт добровольцем в первые месяцы войны семнадцатилетним, тут же, безо всякого обучения, в виде пушечного мяса был выставлен на передовую. Через три дня попал в окружение, потом плен, тюрьма в Даугавпилсе, лагерь, отправка на работу в Германию, а после победы Красной армии — лагерь, уже советский, куда попал как неблагонадежный, понюхавший запах цивилизованной жизни.
Но большинство шло на фронт по призыву. Призыву, который был практически тотален, бронь давали немногим и неохотно. То есть хвастаться, что наши деды и отцы воевали, нечем; они не могли не воевать, воевать их заставляли, поэтому, думаю, все семьи имели фронтовиков, которые вели себя на фронте по-разному. Безудержно смелые и безрассудные — погибали сразу, стремительно, в первую очередь. Те, кто понимал ценность жизни и не служил в штрафбате или в местах типа Ржевской дуги, стремились выжить.
Мне приходилось беседовать с фронтовиками, у которых, как и у моего деда, картонная коробка из-под зефира была набита медалями. Так они рассказывали, как стреляли из окопа не глядя, почти наобум, выставляя винтовку и паля в сторону, где, скорее всего, были фрицы. И поэтому выжили. Хотя и они о подвигах в Германии и привезенных оттуда трофеях старались не распространяться.
Но общественное измерение войны не исчерпывалось обязательным призывом. Наша родина воевала и ее надо было защищать, в том числе потому, что где-то там были жена и дети, девушка, прижатая к плетню и дурни-друзья. Знали ли наши деды и отцы, что Германия не напала без предупреждения, что война была объявлена, что правительство врало, пытаясь выставить себя жертвой, а противника чудовищем? Защищать страну с оружием в руках было куда более распространенной стратегией, нежели переход на сторону немцев, дабы потом вместе с ними «освобождать страну от большевиков».
Хотя я не сомневаюсь, что дети раскулаченных и репрессированных могли иметь противоречивые чувства по поводу сталинского полицейского государства, но каждый поступал в соответствии со своими представлениями и возможностями. Кто-то знал, что Сталин напал на Польшу, Прибалтику, Финляндию, кто-то, как дед моей жены, участвовал в финской кампании, но в какой степени антисталинизм или — реже — антисоветизм препятствовали тому, чтобы защищать свою семью и Сталина от Гитлера, я не знаю. Кому-то по незнанию все было проще, кто-то испытывал столь модный сегодня когнитивный диссонанс.
Но скажем так: доминирующей общественной нормой было защищать советскую родину, не взирая на противоречивое к ней отношение. И на ее очень часто преступное поведение, мало отличающееся от поведения противника. В том числе в практике войны, которая чаще всего соревнование жестокости.
Теперь же о самом простом — о государственном измерении войны. Оно отчетливо и примитивно. Люди для советского правительства и командования были пушечным мясом, которое не жалели (тем более, что первые годы — возможно, из-за латентного антисоветизма — воевали солдаты Красной армии из рук вон плохо). Но от тех, кто выжил, требовали только одного — лояльности, лояльности и еще раз лояльности. То есть трансляции образа войны, как победной эпопеи, как демонстрации превосходства силы духа советского человека над всеми прочими. Как главное, после Октябрьской революции (а после середины 60-х и первое) доказательство правоты и справедливости советского строя. Его победительности.
Культ побед — это всегда культ системы легитимации. Если монарх дан богом, бог помогает ему побеждать в войнах. И обратное: если в войне победили — монарх (вождь, его режим) — священны, сакральны. Как при советской власти по мере истощения легитимности, полученной от Октябрьской революции, так и при путинской, по мере осознания невозможности победить западный мир в конкурентном соревновании, культ победы стал обязательной присягой на верность, доказательством лояльности. И все, что воспевает подвиг советского человека в любом измерении складывается в кремлевскую копилку культа победы, которая не только укрепляет режим, но и является его, режима, становым хребтом.
Поэтому мы можем тешить себя иллюзией, что противопоставляя личное, человеческое измерение войны хищному, государственному и пропагандистскому, мы оказываемся на стороне добра, воющего со злом. Это, увы, не так: как только личное измерение войны попадает в публичную сферу, так оно начинает работать на культ победы, на укрепление репрессивного пропагандистского режима. И исключений в виде акции «бессмертный полк» не предусмотрено. Если мы говорим о войне на кухне или по телефону, это еще вписывается в личное измерение войны. Как только мы оказываемся в публичном пространстве без опровержения манипулятивного использования культа победы для усиления репрессивного режима, мы (в том числе наши идущие от сердца слова и действия) теряют человеческое измерение и начинают работать на госпропаганду.
Увы, такова расстановка сил в сегодняшнем путинском государстве, построенном на противопоставлении мифа о России и русском народе реальностям, находящимся на месте этих мифов, как теперь говорят, офлайн. Наша общественная и частная жизнь почти полностью приватизирована путинским режимом, который работает сегодня как бесперебойный механизм: практически все, что попадает в знаковую публичную сферу, становится пропагандистским и работающим на путинский миф. Не верь, не бойся, не проси, уговаривали раньше. Живи не по лжи, тщетно просили позже. Не работай на путинский миф, имеет смысл сказать сегодня. Не работай на этот миф, ибо ты работаешь против себя.