Русский человек рождается усталым. Он может не сразу эту усталость ощутить, но когда сфокусируется, тяжесть наваливается, главным словом становится отдых. «Вы здесь отдыхаете или живете?» «Мы обычно отдыхать ездили в Крым или Мозженку, а тут поехали за каким-то лешим в Новые калачи». «Два выходца с Кавказа с озорными девушками без трусов из сказки Афанасьева отдыхали в ресторане «Лукоморье».
Русские поэты пишут о покое, как о потерянном рае. Покой — замена счастию она. Покой и воля, покой нам только снится, как будто в буре есть покой. Какой покой в буре? Пресное море. Но там, где у других — счастье, у русских — покой. Хочу свободы и покоя. Свободы не обязательно, довольно покоя. Оставьте меня в покое. В покоях императрицы подпоручик Киже др…ил на ее портрет. Не заслужил света, а заслужил только покой.
Там, где у других — путешествие, вариант действия, у русских отдых, как отказ от действия в принципе. Лежак. Дерматин национальной идеи.
Желание отдохнуть никак не связано с трудом праведным как антиподом палат каменных, отдохнуть нужно не потому, что тяжко трудился, а потому что нужно как-то избавиться от наваливавшегося сна усталости. От вечного нервного онанизма перенапряжения, поэтому другое ключевое слово — расслабиться. Надо расслабиться — расслабиться от непонятного извечного напряга.
Причина рутинного пьянства — желание освободиться от угнетающего ига. Все что угодно, только скинуть эту глыбу, тяжесть присутствия себя — и расслабиться, отключиться, выбить дверь и выйти вон, отдохнуть от катка жизни. Живодерня.
Никакого изматывающего труда может не быть даже в анамнезе, скорее, наоборот, невозможно что-то начать, так как все сковывает усталость. Не помогает и раздражает холод, для других — причина резвее двигаться и что-то делать поневоле, дабы согреться. Напротив, неутолимая тяга к югу и теплу, как к легитимной праздности. Кто же работает в такую жару, в сиесту даже дурацкие муравьи-трудоголики сонные. Трудоголик — тот же алкоголик, только с сифилисом нетерпения наперевес, хуже не бывает. Праздник как прицел.
Выспаться, однако, невозможно совершенно. Сон не освежает, усталость первоначальна, есть в осени первоначальной: она раньше пробуждения, от нее невозможно избавиться, от неё нет отдыха и перерыва, она не даёт расслабиться, как и водка рассекречивает только на мгновение, а потом опять — венозная тяжесть и бессилие воли. Вечный стояк.
Воля — это свобода, но без глаголов действия. Вольно тебе дурачиться? Я стремлюсь к роскошной воле. Не давать волю рукам, жиробас. Вольному воля. Волюшка-воля, вольность милая. И воля мне гнездо свила. Жить, так как воле.
Поэтому тянет на подвиги, которые только кажутся бессмысленными и притупляющими инстинкт выживания. Только бессмысленный подвиг — подвиг, потому что только он, как невесомость, освобождает от собственной тяжеловесности. Дедовщина — это способ освободиться от груза, переложив его на носилки другого. Передав по эстафете те гири, что когда-то всучили тебе. Кто всучил? Тот, кто создал гири и эту изначальную тяжесть, освободиться от которой можно только на время. Мороз и русский бог.
Та несвобода, которая есть корень русской жизни, — осознанный выбор, объясняющий ощущение бесконечной усталости. Как ее изъяснить? Душно, тяжко, нет смысла что-либо делать, все равно все …, гады, и извратят как строй.
Но на самом деле несвобода — это важная и все оправдывающая отговорка. Мы такие усталые, потому что крепостные по лишней хромосоме. Жена поэта описала как в годы репрессий, в самый их перегар, все лежали по палатям (пионеры, октябрята) от невыносимой тяжести. Спали сутками с открытыми зеницами, как в райкомовской Обломовке. От грозовой сиреневой духоты была слабость, как от поноса из доносов и допросов.
Единственный способ от неё избавиться хоть на время — передать поносить другому, как рюкзак. Русский потому жестокий жандарм, что снедаем желанием освободиться хоть на миг, вручив свою тяжесть другому, — ноу-хау пошехонской жизни. Неразменный рубль. Разменять несвободу невозможно, сколько ни раздавай ее соседям, она, точно скатерть-самобранка, не кончается, и не может, так как она изначальна. Она как синоним усталости и бессилия, есть и оправдание, и причина. Целовалась бы ещё, да болит место родовой травмы. Деревенский Монтень.
Эта усталость в языке, тяжёлом, перегруженном придаточными и длинными словами с шипящими салом окончаниями. Она в языке фронта, борьбы за урожай и чистоту, войны с бедностью, отступать некуда, за нами усталость, причинить боль другому — скупая мужская радость, быстрая как секс на снегу. Зал…а несмышлёная.
Ты поделился болью, пристально посмотрел в зрачки чужого несчастья: чужая смерть чудотворна, как ладья странствий, ибо снимает тяжесть собственного присутствия. Отнимать жизнь, чтобы ощущать свою, отнимать свободу, дабы ощутить границы сладостного рабства. Оправдаться перед собой, зная, что это оправдание мимолетно. Луна как орган половой.
Страшно, страшно поневоле. Бей своих, чтоб чужие боялись. Возбуждение страха, как избавление от него. Тенета рабства в одеждах чёрного монаха притворной и приторной печали, так как это горе — нужнее любого блаженства, ибо блаженство скоротечно, точно отдых, а усталость вечна, как весна. Так как русский человек рождается усталым.