Русская сороконожка
Мир русских цитат представляет собой мультфильм – проворачиваются суставы, одна лапка поднимается, потом вторая, левая передняя, правая передняя, задние пока тормозят. Но ног не четыре, их больше, это такая гусеница, сороконожка, все члены вроде как в движении, но все равно получается бег на месте. Потому что цитата сменяет цитату, уточняет и опровергает предыдущую, но новая цитата спешит сменить другую вроде бы о том же, но другими словами и в другом времени. И все движется, оставаясь на месте.
Ну что же, попробуем огромный, неуклюжий поворот руля.
Когда придет пора менять названья центральных площадей, какие люди явятся тогда, какое облако людей.
Можно вывести девушка из деревни, но не деревню из девушки.
А если что и остается, чрез звуки лиры и трубы.
Нет, я не льстец, когда царю хвалу свободную слагаю.
И, как нашел я друга в поколенье, читателя найду в потомстве я.
Вот пьяный муж булыжником ввалился и дик, и дюж заматерился.
Оставьте: это спор славян между собою.
Мне так уж надоели эти географические фанфаронады наши: “От Перми до Тавриды”. Что же тут хорошего, чем радоваться и чем хвастаться, что мы лежим в растяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст, что физическая Россия — Федора, а нравственная — дура…
Только вымоешь посуду, глядь – уж новая лежит.
И вы, мундиры голубые.
Она его за муки полюбила, а он ее.
Труда со всеми сообща и заодно с правопорядком.
Все вокруг уныло! Чуть зефир весенний.
И жить торопится и чувствовать спешит.
С канистры кислого вина одной подруге из Калуги заделать сдуру пацана.
Я все раздумываю, кому.
Не пропадет ваш скорбный труд.
То вечности жерлом пожрется.
Когда придет пора менять названья, и воздуха единственное знамя.
И общей не уйдет судьбы.
А там Главрыбы и Главхлеба немые, пасмурные души.
И сила прежняя в соблазне.
Мне стукнуло двадцать четыре. Я вышел и лег.
Он вышел родом из народа, он вышел упал на снег.
Уполномоченный упал намоченный на пол намоченный.
Пенис пенистый бокал с наслаждением лакал.
Февраль, достать и плакать.
Всё расхищено, предано, продано.
Очертанья столицы во мгле.
На утро там нашли три трупа, вдова.
Иной имел мою Аглаю за свой мундир и черный ус.
Расписку просишь ты, гусар, – я получил твое посланье.
На Красной площади всего круглей земля.
Опрятные стихи мои мне перед жизнью оборона.
Она сидела на полу и груду писем разбирала.
Ты ездил в Бобруйск, ездила, падла, ездил, бля?
Цветок засохший, безуханный, забытый в книге вижу я.
Пойду размять я ноги: за дверью ты стоишь.
Я люблю в Венере грудь, губки, ножку особливо.
Ступайте ж к нам: вас Русь зовет! Но знайте, прошеные гости!
Да, азиаты — мы, с раскосыми и жадными очами.
С утра я тебя дожидался вчера, они догадались, что ты не придешь.
Чуть солей, чуть кровей – придушить и размять, трижды плюнуть на Запад, в мурло Велиарово.
Лист сухой валится, Да стучит в окно.
Если крикнет рать святая: «Кинь ты Русь, живи в раю!» Я скажу: «Не надо рая.
И пьяницы с глазами кроликов.
Сколько девушек я перещупал, сколько женщин в углах прижимал.
Грешить бесстыдно, беспробудно.
И выйду на улицы Праги и в Тихий влечу океан.
А вы, надменные потомки известной подлостью
Но и я такой, моя Россия.
Живет она, овощебаза, за Черной речкой, с небом рядом.
Судьба Евгения хранила.
Как Афродита с толстым задом.
Здесь вас не спросят, кто вы и откуда.
Попомню вам воронежские ночки.
Вот некто пробует спастись в одиночку, куда ему?
Дай нам руку в непогоду, помоги в немой борьбе.
Ступай-де в сад, да губ не дуй! На жопу натяни лосину,
Повторяется все, лишь тебе не дано примелькаться.
Не плачь о неземной отчизне, и помни, более того.
Единый раз вскипает пеной и рассыпается волна.
Только не сжата полоска одна.
Как много прожито, как мало.
Аптека, улица, фонарь.
Не позволяй душе лениться, чтоб воду в ступе не толочь.
Не это подымает ввысь.
Но прилагательными их я не хочу марать свой стих.
О чем шумите вы, народные витии?
Я пришел к тебе с приветом.
Мчится, мчится железный конек! По железу железо гремит.
Зачем анафемой грозите вы России?
Как ни старались люди, собравшись в одно место, изуродовать эту землю.
Скажу прямо: Степан Трофимович постоянно играл между нами некоторую особую и, так сказать, гражданскую роль.
И луна, как орган половой.
Вооруженный зовет тебя воробей. Хочешь – первым бей.
Пока еще с Москвой рифмуется Литва, пока славянщина мешается с латынью.
И воздуха единственное знамя какими складками пойдет.
Вот моя деревня, вот мой дом родной.
Петербург, у тебя телефонов моих номера.
А еще у меня есть претензия, что я не ковер, не гортензия.
Шевеля кандалами цепочек дверных.
К нему не зарастет народная тропа.
Нет ты не Гойя, Ты -Другое.
И повторяется как встарь.
Мы меняем души, не тела.
Но она обиделась – ушла.