Собачка на минном поле

Поговорим о неблагодарном. О Павленском. Его успех у российской аудитории был скоротечным, как курортный роман. После акции с поджогом парижского банка и его арестом, разочарование в художнике-акционисте стало хорошим тоном. Это не означает, что все относятся к нему одинаково: я бы выделил три группы, фокусирующие на себе наиболее распространённые отношения.

Первая группа состоит их тех, кто был в восторге от политического акционизмаПавленского, пока объектами его исследования была путинская лицемерная действительность и ее политическая полиция ФСБ. Но сначала мутная ситуация с актрисой «Театра—Doc» и ее обвинения в сексуальном насилии, вообще поведение Павленского в этой истории (включая бегство за границу); да ещё и деньги премии хотел отдать юристам «приморских партизан»; а потом поджог банка той страны, что предоставила ему убежище, — отвратила многих от художника-радикала и заставила пересмотреть и отредактировать собственное отношение к его более ранним, российским акциям. Типа, спала фата очарования, и обнажился рот с желтыми кривыми зубами.

Вторая группа персонифицирует тех, для кого и Павленский российского периода, и тем более Павленский в Париже (живущий в сквотах, ворующий еду в магазинах, поджигающий мир, который дал ему приют) это — не художник, а сумасшедший, причём злой, беспощадный к себе и другим, человек опасный и неблагодарный, непредсказуемый. Да что там ненадежный — плохой, мерзкий. Ещё один придурковатыйпостмодернист с повышенным болевым порогом и не стоящий слов, на него потраченных.

Третья группа, самая малочисленная представляет тех, кто и Павленского российского периода, и Павленского парижского считает сильным и последовательным художником, непримиримым и прямым, как металлическая заноза. Чтобы не повторять известное про российские акции, попробуем реконструировать те аргументы, которые этой группой высказываются в оценке акции с поджогом банка.

Здесь возможны две подгруппы с принципиально разным полем аргументов: политических и художественных. Начнём с первых, как наиболее простых: Павленский, как человек мира, ощущает в равной степени неправду и российского, и западного общества. Это не означает их обобщения (все одним миром мазаны), хотя можно вспомнить утверждение Пьера Бурдьё, который находил общее между капиталистическим и социалистическим (советским) обществами, говоря, что иерархические общества похожи более чем это представляется со стороны.

Понятно, что в России среди интеллигентной публики (преимущественно правых взглядов) такие мнения не пользуются популярностью. В то время как западная интеллигенция, не ставя знак тождества между сегодняшним российским и западным обществом, критикует последнее никак не менее эмоционально (и рационально), чем российская интеллигенция оппозиционного извода российские порядки.

Но если вы стоите на той точке зрения, при которой критика Запада, скажем, Хомским, Сноуденом и Ассанжем (при всей основательности подозрений, что последний играет по нотам Кремля), а также тысячами американских и европейских профессоров и интеллектуалов, не является «бредом полезных идиотов», не нюхавших, чем пахнет ГУЛАГ на Колыме, то и радикальный жест Павленского в Париже легко впишется в этот контекст. Даже если не вспоминать всуе старика Прудона.

Но отвернемся от политических аргументов и посмотрим на художественные. То есть политически вы испытываете неловкость за акцию Павленского в Париже, не можете ее оправдать, так как она является абсурдной, с вашей точки зрения (если не будет банков, то кто будет хранить и накапливать деньги?). Да и вообще, как можно восставать на институты, основы парламентаризма. Но при этом находите в себе силы признать, что эта акция не находится исключительно в области правонарушения, но и имеет еще и художественный смысл. Какой?

Определение и уточнения границ. Каких границ? Да самых важных: границ общественно допустимого и недопустимого. Казалось бы, велик труд: нарушь любой закон, и ты тут же получишь на это реакцию правоохранителей, которые накажут тебя в соответствии с тем же законом.

Но в том-то и дело, что это не так. Есть нарушения, которые оказываются без наказаний, и на них правоохранители смотрят сквозь пальцы, а есть такие, на которые правоохранители и общество реагируют особенно бурно. И дело даже не совсем в этом: тестируют общество на нарушение законов реально миллионы. Воруя, убивая, подрывая. Они нарушает все статьи уголовного кодекса, и, будучи, пойманы, идут за это в тюрьму. 

С Павленским все сложнее: в его акции нет корыстного мотива (если не считать, что слава, которой домогается художник, рано или поздно может быть монетизирована). Павленский, в отличие от большинства правонарушителей, не попытался скрыться с места тестирования общества (места преступления), а напротив, продолжает его проверять, заставляя реагировать на его непонятный для большинства поступок. То есть продолжает акцию и после ареста, и во время попытки его психиатрической экспертизы, и теперь, оставаясь под следствием в ожидании того или иного наказания.

Какой же во всем этом художественный смысл, спросите вы. Самый непосредственный и наиболее художественно и общественно важный: определить болевые (сакральные) границы общества, которые оно само за собой, возможно, и не замечало, и зафиксировать это в общественном сознании.

Как и в России, так и во Франции Павленский заставляет участвовать в своих акциях большое число людей (статистов), далеких от актуального искусства. Полицейских, дворников, следователей, судей, случайных свидетелей, экспертов по радикальному искусству и политическому акционизму. Не говоря о журналистах, исследователяхкультуры, зрителей и аналитиков, которые вынуждены сопоставлять то, что без Павленского никогда бы не могли сопоставить.

Например, чем отличается реакция на радикальные жесты Павленского в авторитарной России и демократической Франции. И все наблюдающие за этим фиксируют удивительные вещи: скажем, что авторитарная Россия больше боится известного и влиятельного художника, чем демократическая Франция. Авторитарная Россия, получается, менее уверена в себе и впадает в замешательство, сталкиваясь с бесстрашием акциониста, за которого горячо вступается общество. А демократическая Франция (здесь, правда, надо оговориться, что во Франции Павленский далеко не столь известный и маловлиятельный российский политический художник-эмигрант), и поддержки общества Франции у него пока нет.

Но все равно: первая реакция французского правосудия куда менее толерантна к радикальному политическому акционизму; и ее риторикой, что это, мол, такой вид искусства, в ступор не введёшь. И в этом представители третьей группы видят огромное художественное достоинство акции Павленского, сколько бы его не сравнивали с Геростратом за пирронизм и разрушительность экспериментов с общественным сознанием.

Если попытаться иначе перекомпоновать группы сторонников-недоброжелателей акций Павленского, то, не боясь повториться, можно сказать, что Павленский единовременно актуализировал оппозиции трёх последовательно менявшихся эпох в искусстве. На Павленского смотрят и Павленского судят те, для которых искусство делится наистинное и ложное. Для них российские акции Павленского были истинным искусством, а акция в Париже — ложным.

Для другой группы актуально деление искусства на прекрасное и безобразное. И не надо объяснять, почему потуги Павленского доказать, что он занимается искусством, в лучше случае объявляются ещё одним безобразным. И вообще безобразием. Скандалом, да ещё и пошлым.

Третья группа считает, что живет в эпоху, для которой актуальна оппозиция: искусство— не искусство. Когда художник, как ещё при совке утверждал тот же Гройс, занимается тем, что переносит что-то через границу между искусством и неискусством, а затем пытается убедить, что перенесённое им через границу и есть современное искусство.

Этим, с точки зрения третьей группы зрителей, и занимается Павленский: находит то, что ещё вчера точно не являлось искусством, а было, не знаю, хулиганством, эпатажем, ненормативным и девиантным поведением. Но заставляет нас немедленно, отложив все остальные дела, решать: это уже искусство или ещё нет, было ли подобное в Ноевомковчеге культуры, или мы в сложном положении ещё не решившего эту задачу.

Понятно, что те, для кого Павленский — идиот и мазохист, не согласятся с теми, для кого Павленский, поджигая двери всемогущего ФСБ-КГБ, занимался художественным перформансом, а поджигая окна парижского банка, лепеча что-то о всемирной революции, стал идиотом, но уже полезным.

Ну, а те, для кого оппозиция искусство-неискусство не лишена оснований, не будутсмущены наивными объяснения Павленского про банки, занявшие место королей, и про волны, которые расходятся по всему миру от разрушения очередной символической Бастилии.

Гений всегда наивен. Тем более, если он разрушает (или пытается поколебать) мифы. Или выступает, не знаю, в качестве собачки на минном поле, указуя, где наиболее опасные мины. На себе любимом, конечно, кто ещё на такое согласится.