Больней всего — правда. Не пристрастность, непонимание, враждебность и глупость — правда. Когда меня пиздят за излишнюю категоричность: мол, приятно, небось, на сухой бостонской завалинке разыгрывать героя и укорять соотечественников, стынущих на ветру, в недостатке принципиальности, то это болезненно не потому, что мне нечего возразить, а потому что — правда. В русской культуре есть и недоверие к советам постороннего, и требование отвечать за базар. Плевать, что это — психологические картонные латы, способные на время защитить от сомнений и понизить акции оппонента, прикидывающегося своим и осмелевшим от чувства избыточной защищенности. Тем более, что комплекс эмигранта никто не отменял: вечно доказывать себе и окружающим, что поступил некогда абсолютно правильно, покинув тонущий в говне корабль. Корабль будет тонуть вечно, как капитализм в теории развитого социализма, но у каждого своя команда, и когда-то ты с ней расстался. Именно поэтому мнение поверх барьеров делится на презрительное десять при предварительном вычитании из него личной заинтересованности и желания оправдаться, что присуще и эллину, и иудею, и другу степей, и другу вождя народов. Это тот случай, когда слова бессильны, любая меткая метафора тает куском сахара в кипятке. Мы все верим не тому, что убедительно, а что нас оправдывает. И ни какие ссылки на прошлые заслуги в зачет не идут: гибни здесь и сейчас, на моих глазах, что не прибавит тебе ни грана поддержки, но избавит от упрека, что ты из другой кастрюли с другим поваром и другой крышкой-судьбой. И сколь не обидно недоверие едоков картофеля к едокам профитролей, первые правы хотя бы потому что картошка ближе к природе, а в окне поезда тот пейзаж, который есть: и он дороже не потому, что лучше, а потому что ты вписан именно в него, а не в картину в резной раме.