Гудит как улей родной завод

Фильм «Завод» похож на прерванный половой акт. Начинается как предвкушение ослепительной радости, развивается словно захватывающее дух и стремительное к ней приближение, а оборачивается обескураживающей фрустрацией или обломом, кому как.

Задуман фильм (или воплощается) как пьеса французского экзистенциализма: несмотря на брутальность нескольких эпизодов и напряжение, в котором режиссёр держит зрителя практически до титров, почти все действие проходит в одних и тех декорациях старого заброшенного завода, похожего на пункт приема металлолома. То есть театральная транскрипция его сценария была бы несложной операцией.

И, помимо стрельбы в духе голивудских фильмов про борьбу со всемирным злом в виде асоциального монстра, состоит из диалогов, следить за которыми интересно, пока не происходит то, чего режиссёр, пусть и вдохновлявшийся постсоветским Сартром, не должен допускать ни в коем случае. Я имею ввиду философский диспут между героем и антигероем, между предводителем уездных домодельных партизан и директором завода. Если действие (дело) превращается в словесную дуэль, значит, дело — лишь лукавый обман в виде немых звуков и пустых образов.

И когда это происходит, зритель отчетливо понимает, что режиссёр целеустремленно и давно сливает своего героя. То есть с самого начала. И вместе с ним все те зрительские ожидания, которые до этого момента растут крещендо, а потом падают, точно юношеская эрекция после звонка в дверь и прихода обеспокоенных родителей (если у нас в кадре для примера секс студентов первого курса). Почему так долго не открывали? А простыни с пятном прятали, и она юбку на голое тело натягивала.

И вместе с ней сливается идея революции. Потому что половина фильма «Завод» — это о вооруженном восстании обманутого в лучших чувствах народа, о восстании, которое кажется вот-вот обретёт очертание девятого вала, революцией мобилизованного и призванного. И которой тщетно ждёт обманутый, как муж, зритель. Ждёт долго, нервничая, жуя слюну. Но не дождётся.

А ведь только что, пока рабочие, вооружившись чем попало, берут в полон преступного и лощённого, как Греф, директора завода, дабы добиться наконец-то той справедливости, которой иначе, видно, не добиться, зритель шепчет про себя: боже мой, неужели это возможно, неужели после всех десятилетий очернения идеи революции и вооружённого восстания народа это стало реальностью в рамках ленты режиссера с нестабильными политическими и художественными взглядами?

Вот прямо сейчас, захватив власть за заводе, заставив доставить к ним прессу, как пиццу по телефону, и рассказав всему честному народу, смотрящему ящик, что власть в России — неисправимо преступная сверху до низу, как трухлявое дупло, от губернаторов уездного городка до полицейского начальства и дальше всех по вертикали. А раз так, то что останется режиссеру, как не показывать движение возмущения от точки бифуркации до Кремля, ибо на Красной площади вроде как всего круглей земля. И зритель, затаив дыхание ждет, как любовник молодой минуты главного свидания со справедливостью. То есть когда в кадре появится гром, молния и шаги Командора по ковровой дорожке здания Сената.

Но не тут-то было, о чем можно, собственно говоря, и догадаться, вспомнив, что фильм одобрен к прокату, что он прошёл цензуру Мединского, и раз эти кукловоды решились показать фильм Юрия Быкова подведомственному народу, значит, проблему с революционным сознанием масс автор так или иначе решил. И он, действительно, ее решил, последовательно, начиная с философского диспута между героями-антагонистами, дискредитируя протестный пафос.

Поначалу каждая новая нота в гамме художественной дискредитации ощущается как вроде случайность, сбой, палец не попал по клавишам, как то, что произошло, но могло бы и не произойти, просто усложнение образа, ведь все должно быть сложно и неоднозначно, пока все то, что так счастливо поднималось, как пружина, вдруг не опустилось без сил и не ушло обратно в трусы. В нору.

Оказался наш герой — не герой, а сукою, обычный обиженный на жизнь неудачник с проблемами в психике после ельцинско-путинских войн и ранения. Плюс неутоленные амбиции маленького Навального или Ходорковского. Хотя нет, по темпераменту и бэкграунду — это скорее, бесшабашный, безбашенный  Бабченко, только без его риторических способностей, но вполне с его физикой и харизмой.

Хотя в этом герое, дискредитирующем по воле автора идею революции в России, много кто и как отражается, как в любом поражении, у которого, как известно, много отцов.

Конечно, нам Быков ничем не обязан. Тем более не обязан потворствовать нашим неосуществимым мечтаниям. Никакого светлого будущего. Никакого восставшего народа-исполина. Его быть не может, поэтому его и нет, а есть только желание всегда оставаться на стороне силы и большинства, а как называется это большинство — царь-батюшка или политбюро во главе с эффективным менеджером — дело десятое. Риск только в тесной и потной толпе, а образ изгоя-одиночки — самый страшный и непривлекательный, как пожар в селе, где с Иванова дня не было дождей. Что Быков в очередной раз и подтвердил, поиграв в поддавки со зрителем, поманив его идей жестокого мужества и сокрушительного самопожертвования, как будто показал порнографическую открытку прыщавому восьмикласснику, а потом слил в унитаз вместе с остатками мыльной пеной от неестественно яркого грима.

Не в этой жизни.