Дверь в никуда

«Путин в истерике! Путин в бессильной ярости! Он полон страха, это агония! Его речь – набор штампов, апофеоз глупости!». Такими заголовками пестрит русскоязычный интернет, реагируя на официальное присвоение Путиным 4-х украинских областей и речь по этому поводу в Кремле. Понятно желание успокоить своих читателей и слушателей, занять доминирующую позицию по отношению к путинской аннексии, показать себя аудитории, состоящей из растерянных российских либералов и ограбленных украинцев, человеком, который сверху вниз смотрит на кремлевскую возню каких-то мелких букашек.

Понятно, что все эти реакции спровоцированы Путиным и его речью, но они никак не менее далеки от реальности, чем путинская тридцатипятиминутка в Георгиевском зале. Если пытаться найти противовесы той пропасти, в которую Путин увлекает Россию, а вслед за нею почти весь мир, то их на данных момент только два. Это успехи украинских войск под Лиманом, расширяющие харьковское наступление, и лица путинских сановников, с ужасным напряжением и мрачностью выслушивавшие речь своего лидера. Да, после речи они разразились ритуальными аплодисментами и всеми силами пытались обнаружить радость и восхищение. Но если они и были чему-то рады, то тому, что все оказалось страшно и безвыходно, но пока еще не так страшно и безвыходно, как могло быть.

Они безусловно боятся и вряд ли одобряют то постепенное сползание в пропасть, которое их затронет в первую очередь. Их тяжеловесная мрачность, в которой ожидание ужасного и непоправимого было отпечатано в морщинах и лицевых складках, очень важный источник хоть какой-то надежды. Ведь все остальное в равной степени безнадежно: Путин в очередной раз продемонстрировал, что на любые трудности он отвечает эскалацией, но в ситуации украинского наступления вариантов этой эскалации остается немного.

И его речь в Кремле вполне этому соответствует. Те, кто фиксируют какое-то обрушение личности и вообще беспомощность, упускают, возможно, тот факт, что, начиная с мюнхенской речи, все выступления Путина варьируют одну и ту же тему противостояния с Западом. И разница вчерашнего выступления Путина и его предыдущих попыток объяснить, что он, собственно говоря, хочет и чему противостоит, заключается только в изменении пропорции между тем, на что Путин только намекает и тем, что он вынужденно обнажает.

Если говорить о риторическом аспекте речи Путина, то он состоит из выведения из тени намеков, которые он использовал все эти 15 лет. И если говорить о трансформации и изменениях, то они состоят только в пропорции того, что он еще скрывает к тому, что вынужден открывать в ответ на изменяющуюся реальность.

Если представить себе выступления Путина – возьмем такой мужской вариант — как кружку пива, то разница между всей последовательностью его речей состоит в разной пропорции пены и самой жидкости. Мюнхенская речь почти полностью состояла из пены, и в ее структуре, ее облаках только подразумевались те претензии, которые из года в год обнажались отчетливее. И его последняя речь по поводу присвоения Россией украинских территорий почти обошлась без пены, хотя пена, ее неопределенность, ее подразумеваемость как раз наиболее сильная часть. Потому что намек и скрытая угроза куда более сильный риторический прием, чем обнажение этих угроз.

Но помимо пены и самого пива на дне постоянно угадывался и угадывается сегодня какой нерастворимый осадок, его узор, который-то и есть реальность. Но Путин вынужден был обнажать его, хотя его сила именно что в скрытости, в тайной угрозе. Потому что когда Путин обнажает эти угрозы, упреки Западу, они выступают обнаженными и незащищенными и совсем иными, чем когда они угадывались. Так всегда бывает, если тайное становится явным, и это явное далеко от той силы, которая, казалось бы, играла на глубине и казалась огромной.

Если же представить речь Путина не как кружку пива, а — возьмем женский вариант — как ожерелье, то опять же, начиная с мюнхенской речи, Путин нанизывает на красную нить некоторую последовательность упреков и оправданий. Они точно так же вынуждено выступают из мрака намеков и обнаруживают свою ограниченность, которую многие назвали штампами. Но это просто последовательность уколов разной степени болезненности, однако нанизаны они на одну тему, которая более всего близка антиколониальному пафосу.

Как и все остальное, перелетая из тени в свет, они моментально бледнеют и схематизируются, засвечиваются как фотопленка и противоречат друг другу. Потому что Путин пытается собрать воедино все какие бы то ни было ранее звучавшие упреки Западу от бомбардировок Дрездена во время войны с Гитлером (Гитлер тут становится как бы предтечей, что вряд ли Путину хотелось) до ядерной бомбардировки Хиросимы в конце войны с Японией. От пасов европейским правым с их борьбой против либеральной толерантности до вполне левого месседжа о колониальной экспансии Запада.

Каждый из этих упреков в той или иной степени рационален и может существовать в том или ином дискурсе, но Путин нанизывает их как бусы, демонстрируя то, что именуется варварством. Ибо соединяет их вместе, надеясь, что они обретут единство при нанизывании их на нить антиколониального пафоса. Но это не паника или агония, хотя здесь есть и большАя доля безвыходности положения, в которое Путин завел себя, решив обнажить то, на что ранее только намекал. И выяснилось, что в реальности все не так.

Нет сокрушительной мощи русской армии, которую далеко не самая сильная украинская армия отчетливо спустя полгода теснит и порой обращает в бегство. Нет могущества великой державы, якобы построенной Путиным, так как все это могущество оказалось бумажным тигром, переполненным кишечными газами, под которыми есть реальность, и именно эта реальность позволила захватить четыре украинские территории. Но уже понятно, что при той военной, технической и финансовой поддержке, которую Запад и, прежде всего, Америка Байдена оказывают Украине, России не справится с наступающими украинцами конвенциональным оружием.

И именно это Путин говорит в своей речь вполне отчетливо и как бы грозно, так как эта угроза, угроза ядерного нападения, тактического или стратегического, пока находится в области скрытого и, значит, потенциально сильного и неизвестного. Однако анализ всей последовательности путинских речей, начиная с Мюнхена 2007 года, показывает то, что Путин вынужден обнажать, переводить из состоянии неопределенного и потенциальной силы как бы на свет божий, и это обнажение, конечно, признак слабости.

В принципе у Путина осталось только два шага. Или мобилизация, которая из частной будет превращаться во всеобщую и тотальную, позволит остановить украинское продвижение и зафиксировать на том или иной уровне границы своих завоеваний. Или ему придется переходить к неконвенциональному оружию, и он, конечно, решится на это, ибо поражение для него намного страшнее ядерного апокалипсиса, ибо он меньше позора, символического банкротства и лишения власти с ними связанного.

И в этом смысле остановить Путина может только то, что скрыто за мрачной напряженностью и безнадежностью восприятия его речи его же приближенными и сановниками. Понятна гамма их переживаний: крах России на украинском фронте равен потери ими всего, что было накоплено за эти двадцать лет. Более того, вместе с потерей состояния они неизбежно потеряют положение, возможно, свободу, если ни жизнь. И понятно, на каких качелях они находятся. На одной чаше сокрушительные кары, которые обрушит на них Путин при обнаружении нелояльности, на другой: никак не меньшие кары со стороны нового общества, которое возникнет после Путина, где они, как помощники и соратники того зла, в которое превратится все это без крыши Путина, будут почти наверняка уничтожены, если только сами не станут инструментом отрешения Путина от власти.

Нам совершенно не обязательно им сочувствовать, но стоит понимать, что украинское наступление, которое нами, естественно, приветствуется, есть неумолимое движение в сторону ядерного апокалипсиса, помешать которому могут только те обладатели мрачных и уже не на шутку напуганных физиономий путинских сановников. А о нанесении символическим Западом высокоточного удара по русскому диктатору не стоит даже думать – это невозможная и нереалистичная мечта, как и принятие Украины в НАТО. Что, конечно, возможно, но только при тотальном проигрыше России, что просто зафиксирует украинскую победу.

Но и на Западе, конечно, понимают, что украинская победа – это прямой путь к апокалипсису, и, значит, единственная надежда — мрачность и безысходность Георгиевского зала во время прослушивания путинской речи.

Здесь зарыта собака, здесь находится иголка, что спрятана в яйце, утке, сундуке на дереве: но все равно источником жизни оказывается движение к смерти в виде наступления украинцев на путинское войско, но дерево – путинская иерархия власти, а утка – те самые путинские иерархи, которые могут попытаться раздавить яйцо и сломать иголку, но это будет одновременно и их смерть с большой долей вероятности.