Утро кремлевской казни

Первым, еще за полчаса до восхода солнца, под барабанный бой на лобное место потащили Суркова. Два крюка, на которых он висел, отозвались громадными кровавыми пятнами. Один крюк уходил подмышку, другой впивался где-то возле солнечного сплетения, и влажные кляксы на грязной мешковине стремились навстречу друг другу как Каспийское и Черное море.

Тросы для крюков старчески скрипели в блоках, водруженных на стреле облупленного, когда-то песочного цвета КамАЗе, который медленно и угрожающе наезжал на черную визжащую толпу. Люди неохотно расступались перед губастой и скуластой машиной, чтобы юркнуть сразу за ней и успеть нанести несколько бесполезных ударов несчастному. Он висел на скрипящих ржавых тросах и лишь изредка, когда стрела КамАЗа, как бы кивая головой, шаталась, инстинктивно тянулся носками голых ног к асфальту.

— Ах ты, мозгляк, срань инородческая, чучмек недорезанный, — визжала бабенка, чуть ли не вылезая из свитера с надписью «Новый Иерусалим» в попытке дотянуться до лица бедолаги Суркова. Но идущие в оцеплении омоновцы преграждали ей путь. В этот момент какой-то мужичок извернулся за спиной ближнего к нему омоновца и с криком: «Что, Андарбекович, сладко?» засадил осужденному на казнь поджопник. Нога, впрочем, скользнула по боку – стрела КамАЗа с тросами опять кивнула – из-за чего удар пришелся в район пузыря возле подмышки, и ответом был веер кровавых брызг.

И в этот момент опять тоскливо завыли фанфары под аккомпанемент барабанного боя юных барабанщиков из сводного оркестра Кремля. Несмотря на раннее утро, Красная площадь, освещенная сотнями прожекторов, гудела как огромный медный таз после удара в него тыльной стороной топора. Звуки хрипло переливались вместе с цветами уходящей ночи и запахами десятков тысяч тел. И медленно пробиравшийся сквозь толпу КамАЗ напоминал струйку томатного сока, брызнутого в теплую воду.

КамАЗ двигался в сторону импровизированного лобного места, походившего на провинциальный дощатый речной причал, к которому, извиваясь, тянулся помост от самой Спасской башни. По помосту, как бы окантовывая его, медленно двигался парадный строй кремлевских гвардейцев с прозрачными пуленепробиваемыми щитами наперевес; между ними, скованные попарно, тянулись рядком осужденные. Низложенный с заплаканными глазами президент был прикован ножными кандалами к бывшему премьер-министру, на шее которого висело что-то непонятное, напоминающее издалека деревянный стульчак от стародавнего, еще довоенной поры унитаза. За ними — мрачный, похожий на филина Сечин в паре в Лавровым, который казался импозантным даже в холщовой робе. Потом похожие на клоунов братья Якеменки, бородатый Чуров с Hургалиевым, Костя Эрнст с Кулистиковым, еще кто-то, еще… Затем мутный, с сетью красных прожилок глаз выловил из толпы лицо испуганного Павловского в паре с матерящимся Леонтьевым, растерянного Шевченко с Пушковым, а следом экономический блок – Дерипаска с Абрамовичем, Лисин с Вексельбергом, Фридман с Потаниным; а дальше и выше, почти на две головы возвышаясь, нависал похожий на скорбный восклицательный знак Прохоров дуплетом с милягой-Вайнштоком. Змея осужденных, отороченная ярко синими мундирами гвардейцев (их пуговицы постреливали в лучах прожекторов), медленно шевелясь, ползла в сторону лобного места, другим концом уходя под самые Спасские ворота.

— Смотри, Катюха, смотри, не по-детски грузит, — толкнул в бок свою подружку светловолосый парень в растянутой майке-алкоголичке на голое тело.

На краю помоста возвышалась дыба, сооруженная из свежего, с янтарными слезами сосняка. Кое-где торчали необработанные сучки, на горизонтальной перекладине зеленел пучок изумрудных иголок на ошметке коры. А рядом стоял палач, очень напоминавший главу победившей оппозиции Эдика Лимонова, но с неправдоподобно рыжими волосами (почти наверняка парик, подумал он) и с такой же почти красной, явно накладной бородой. В спортивных штанах Адидас с тремя белыми полосами и в защитного цвета куртке, похожей на те, что тридцать лет назад носили комсомольцы-стройотрядовцы. Палач был отнюдь не гигант, так, пузатый дядечка, с толстой багровой шеей и огромным кожаным хлыстом в руке, на который он полуопирался, так что кнутовище изгибалось, словно удочка.

Не отрываясь, рыжий Лимонов (или это Чубайс?) смотрел на приближающийся КамАЗ, тащивший свою полуживую поклажу, и делал вид, что не замечает, как со спины к нему приближается ряд других осужденных (будто не они станут его клиентами в самом скором времени). КамАЗ проехал за помост, со стуком и лязгом переключил передачу, и, подняв стрелу, к радости толпы показал своего пассажира во всей красе почти всей площади. С избитого лица стекали кроваво-розовые сопли, переливающиеся в свете прожекторов, у развороченного рта и под носом запеклась свежая корочка раны. Жертва беспомощно дрыгала ногами, пытаясь достать пальцами ног до земли и уменьшить боль от вонзавшихся все глубже крюков. Управляя чуть подрагивающей стрелой, водитель КамАЗа сначала провел тело почти по кругу, будто закрутил карусель, а потом резко спустил его на помост, так что ноги осужденного, словно у мягкой игрушки, подвернулись, а затем стукнулись о деревянный настил. Но не успел он встать на колени, как стрела снова дернулась, восстановила расстояние, и несчастный Сурков опять стал ловить носками ног поверхность, то становясь на полную стопу и даже полуприседая, то опять повисая в воздухе.

Сценарий, очевидно, был проработан в деталях, так как именно в это мгновение человек в лиловой мантии у микрофона откашлялся, дождавшись, пока стихнет звук фанфар, щелкнул для верности пальцами, проверяя акустику, и, оказавшись председателем Конституционного Суда Валерием Зорькиным, начал читать приговор. Сначала вместо звука шел какой-то электрический треск, а когда он рассеялся, то стало возможным разобрать и отдельные слова в постоянном шорохе помех и непрестанном барабанном бое: «…попытался устроить переворот вместе со своим потешным войском штурмовиков, … тайно был коронован на объединенном съезде «Наших» и «Молодой гвардии», … украл всю водопроводную воду Москвы и Московской области, продал ее во время засухи в знойный Таджикистан, не заплатив всех причитающихся налогов, а, использовав так называемые схемы оптимизации, вывел в офшорные зоны украденную сумму, равную тройному бюджету нашей великой речной страны…»

Микрофон загудел, засвистел, зафонил, потом опять пошел переливчатым треском, прерывающим торопливую скороговорку. Но председателя Конституционного Суда почти никто не слушал, ибо вслед за словами «двести ударов кнутов, после чего четвертовать, возвести на костер и прах развеять», с криком «Эхма, пошла горячая!» палач обрушил свой первый удар, который, казалось, надвое разодрал спину нечастного осужденного. Спина словно рыба прогнулась под ударом, а затем ответила на него фонтаном кровавых брызг (вместе с радугой в свете ближних фонарей и каким-то утробным воем пытаемого). Толпа тут же соорудила эхо, восторженное и одобрительное. Палач методично работал кнутом, кряхтя, замахивался, потом с оттяжкой опускал свое гибкое орудие, что-то одобрительно пришепетывая. Но что именно — никто, конечно, не слышал, так как полукругом стоявшие омоновцы в бронежилетах сдерживали на порядочном расстоянии напиравшую толпу, которая гудела, свистела, орала и радовалась любимому зрелищу.

И только несчастная, обливающаяся кровью жертва могла бы слышать странные, непонятные речи. «А ты не напрягайся, Юрьич, ты – это тебе за суверенную демократию, сука! – перди, Юрьич, перди и юшку-то пускай, — ах, гадина, получи, фашист гранату — понял, не напрягайся, легшее будет – вот тебе еще за то, что над народом столько издевался, изверг, на-а-а! – давай, жми на клизму, молодец, только не сильно, еще на много должно, хватить – на, получа-а-й, бляха-муха!!! – не дрейфь, Славик, моряк ребенка не обидит…»

Бедняга Сурков с изумлением пересекся взглядом с глазами бородатого палача. Его левый глаз в ответ озорно, по-разбойничьи подмигнул, ничем не походя при этом ни на какого Лимонова или рыжего Чубайса, зато отливая знакомым стальным блеском зрачков Игоря Иваныча Сечина. И несчастный в недоумении дернулся, боковым зрением вбирая помост с очередью стоявших там в ожидании приговора и казни, среди которых дородную фигуру Сечина потерять было просто невозможно. И опять громко вскрикнул и по привычке повыл, когда хлыст совсем не больно, но с ужасным свистом коснулся спины. А затем, нажав на большую резиновую грушу под мышкой, выпустил длинную струю красной жидкости, которую восторженная толпа приветствовала радостным ревом.

— Как же так, Иваныч, а кто же там? — Сурков мотнул, как ему казалось, головой в сторону помоста, а на самом деле лишь нахмурил брови; но палач все понял и, дико заорав: «Получи, гадина, вот тебе подарок от обездоленного тобой народа! За нашу и вашу свободу, е-мое!» — обрушил на жертву очередной удар. И тут же прошептал: «Так то подставные, Асламбек, ты не напрягайся и на пикалку главное свою дави, подставные, понял, родной ты наш?» Кровь жертвы неожиданно брызнула ему в лицо, он на мгновение переложил кнутовище в другую руку, утерся рукавом брезентовой куртки, и дико заорав: «Ах ты, шакал вонючий!!!», обрушил на пленника свое орудие пытки.

Резиновые груши были прикреплены по периметру прочного, сшитого на заказ корсета с китовым усом по швам, за специальные кольца которого цеплялись оба крюка спереди и сзади. Они, конечно, давили на тело, терли, сдирая кожу, и прежде чем он успел понять ответ на свой вопрос, на спину опять лег оглушительный удар, которому он поддался так, будто спина разошлась надвое, закачался на крюках, и в ответ тоже подмигнул второму Сечину, пытавшему его на потеху толпе.

Как раз в этот момент за Василием Блаженным показались первые проблески рассвета. Выли фанфары, крупным горохом катился барабанный бой. Палач продолжал свое кровавое дело. Солнце тяжело и торжественно стало подниматься над Красной площадью. Толпа продолжала реветь, Путин играл желваками, Медведев глотал слезы; в России начинался первый день новой жизни.