Агрессивность, социальность, стратегия
Обе мои бабки еще до революции окончили с золотой медалью гимназию, дед имел два диплома о высшем образовании — как химик и фармацевт и владел небольшой парфюмерной фабрикой, но мой отец, защитив диссертацию, получил в конце 50-х квартиру на Малой Охте, и у меня было трудное детство. Половина учеников в 151-й школе на Республиканской улице приходила из деревни Яблоновка, что располагалась за кольцом автобуса номер 5. Меня много били, я учился драться, занимался боксом и самбо, уже потом культуризмом и даже преподавал каратэ, но мой характер закалялся в дворовых драках, где я почти всегда терпел поражение, пока летом между восьмым и девятым классом не вырос сразу на 18 сантиметров и научился никогда и никому не уступать. Порой бывало очень страшно, но как только я понял, что в некоторых ситуациях достоинство важнее опозоренной страхом жизни, то сразу стал представлять собой достаточно опасный инструмент для тех, кто решался проверить его на прочность.
Малоохтенскую жесткость, готовность к отпору и мгновенному переходу с клавиатуры интеллигентного общения на более распространенный язык типа: «А тебе, бля, падло, чего надо?» — я принес в 30-ю школу, но здесь это было лишним. Никаких драк, вызовов в туалет или на улицу для выяснения отношений, абсолютно комфортная психологическая обстановка без какого-либо намека на культ силы или агрессивность. Спортивный азарт реализовывался в матбоях и олимпиадах, а бурлящая подростковая энергия уходила на решение задач с двумя или тремя блоками и истекала при поиске формулы напряженности электрического поля. За два года я сумел подраться лишь один раз, во время классного вечера, с незнакомым парнем из 10-го класса, когда вместе с Володей Трофимовым мы, предварительно выпив, разгоряченные атмосферой праздника, весело сбегали по лестнице и я случайно задел плечом старшеклассника, лица которого естественно, не помню. Все произошло мгновенно, слово за слово, и я уже наносил и получал удары, пока вмешательство Вовы Трофимова не положило этому конец. Мужские дела, ничего страшного.
Нельзя сказать, что агрессивности не существовало даже в потенции: шуточки, особенно по поводу тех, кто был слабее или не нравился, бывали порой жестковаты. Но эти координаты — сильный-слабый — были намечены как бы пунктиром, почти незаметном на общем фоне чисто интеллектуального соперничества. Сама камерная атмосфера школьной жизни гасила примитивные, хотя и естественные порывы к самоутверждению на уровне физического превосходства. Да и то обстоятельство, что школа состояла только из девятых и десятых классов, то есть была более-менее однородна по возрасту и манере поведения, не давало раскрутиться механизму мальчишеской жестокости. Из отвратительных случаев, когда сильный мучил слабого, знаю только об одном. На выпускном вечере здоровенный, толстый парень из 10-5, с простонародным лицом и характерным прозвищем Слон, с трудом доучившийся до конца, избил — в рамках ритуала «выписки» знакомого тем, кто бывал в пионерлагерях, — низкорослого мальчишку из 10-4. Кажется, это не сошло ему с рук, его то ли лишили аттестата, то ли как-то иначе наказали.
Но в основном в «тридцатке» учились дети из благополучных и более-менее обеспеченных семей. О родителях говорить было не принято, о том, кто, откуда и куда, мы узнали уже позже, но о социальном уровне можно было догадаться хотя бы по стилю поведения. Отец Тамарки Берсеньевой решил подарить картину, кажется Айвазовского, президенту Франции Помпиду, когда он впервые приехал к нам. Не помню, разрешили ему сделать столь необычный для частного лица подарок или нет. Но в заполненной картинами квартире и на даче Томки Берсеньевой, милой, симпатичной, с какими-то плавными движениями девчонки (она шла и рукой с отставленными пальцами как бы повторяла обобщенные очертания своей задницы), мы отмечали наши первые Новые года и праздники. Отец Вовки Преснякова был, как тогда говорили, ответственный работник и чудесно пел романс «Нет, не тебя так сильно я люблю» под фортепьянный аккомпанемент сына.
Хотя сейчас, в полном противоречии с тем, как думал раньше, я считаю, что с детства привычный социальный комфорт, конечно, способствует становлению хорошего вкуса, но препятствует распрямлению тугой пружины яростного преодоления «нормы». И дело не только в том, что достаток — консервативные рамки, в которых так легко застрять навсегда, ибо желание перебраться через них не стимулируется социальной неудовлетворенностью. Сам вкус к хорошей и правильной жизни — основа традиционализма, плодотворного в период хаоса, но приобретает характер тормоза, эстетической и психологической глухоты, когда способность слышать «шум времени» становится условием не только выживания, но и полноценной самореализации.
Тот, кто много имеет, порой больше стремится сохранить и не потерять, нежели приобрести. Грузом, мешающим взлететь и оглядеться окрест, увидев то, что иначе увидеть нельзя, могут быть не только деньги, но и талант, инерция воплощения которого подчас избирает настолько узкую колею, что человек становится узником раз и навсегда выбранного пути. А что такое обучение в 30-й школе, как не ускорение? Это так — одно из предварительных замечаний, касающихся не только «тридцатки», но и любого замкнутого и элитарного сообщества. Многие ее выпускники хотели бы унести школу с собой, как панцирь черепахи, потому что комфортно чувствовали себя только внутри ее точных и логически понятных законов. Увы, это оказалось невозможно. И не случайно многие выпускники возвращаются в школу, чтобы преподавать в ней, воспроизводить, репродуцировать атмосферу традиционного интеллектуального комфорта и вечно дышать ею. Потому что за дверьми школы начинался и начинается до сих пор мир, более похожий не на 30-ю, а на 151-ю школу, где меня били и учили приемам выживания. И я до сих пор благодарен за жестокую науку своему советскому детству на Республиканской улице.