Об культуру

Иногда я жалею, что не стал лингвистом. Выучиться читая можно многому, лингвистике нужно учиться профессионально, как микрохирургии. Не из-за Хомского или теории Сепира-Уорфа, устаревшей, но привлекшей меня в юности; однако изучать не магический кристалл, а сам свет — завидная участь.

Мне приходилось общаться с лучшими русскими лингвистами, так вышло, но представить себе, что я буду писать рецензию на книгу одного из них, не мог, да и сейчас не представляю. 

И, однако, я собираюсь сказать пару слов о книге Гасана Гусейнова «Язык мой — Wrackмой». И только по одной причине: эта книга о политических смыслах современного русского языка. То есть о том, как политическая реальность просвечивает сквозь то или иное слово. Какое слово? На самом деле — любое, автор, безусловно, может написать о любом слове, как о чернильнице, но пишет о тех, о которых пишет.

Сделаю же я акцент на одной особенности этих эссе, из которых книга и составлена. А именно: самое сложное автор говорит между прочим. То есть, не грассируя, не педалируя, а намеренно упрощая до обыкновенной фразы, почти служебной, а она на самом деле — ключевая.

Вот, автор анализирует причину того, что русские люди (русские, не российские) пренебрежительно относятся к проблемам братьев, так сказать, по судьбе и территории. К проблемам тех стран, что были сначала колониями, потом братскими советскими республиками, а затем стали независимыми государствами, имеющими с Россией общие границы.

Гусейнов предлагает одно простое и выставленное напоказ объяснение; и одно сказанное как бы между прочим, без придаточных, как говаривали формалисты. Объяснение первое: русские относятся к меньшим братьям и соседям с пренебрежением и даже презрением, так как они для них бывшие рабы. Их покорили, они стали частью империи, но разница между колонией и метрополией неизбывна. Она в памяти и рефлексах.

И жители метрополии мелко видят жителей колоний, потому что неравенство не преодолено. Наследники победителей (пусть и с голой жопой) смотрят на наследников побеждённых, как на неполноценных существ. Потому никакого сочувствия или ответственности ни за войну на Украине, ни за Крым, Абхазию и Южную Осетию, ни за Чечню и Молдавию. Вообще никакого сочувствия, потому что это восстание бывших рабов, и что их жалеть, когда они рабы есть и будут.

То есть распад империи (даже тот частичный, что состоялся в 1991) не осмыслен и по определенным причинам осмыслен быть не может. И не только потому, что со статусом господина и его наследника расставаться очень даже не хочется (больше-то ничего нет), а потому что на пути к рационализации и рефлексии стоит больше, чем психология и социальные интересы работорговца. Стоит культура. Великая такая русская культура.

А вот принципиальная фраза-ключ из настоящего объяснения: «Может быть, рациональная разгадка этой притерпелости к меланхолическому параличу политической воли – в слишком большом художественном своеволии, которое мешает выйти и из воронки самоизоляции?»

То есть Россия живет в окружении богатых и самобытных культур, на которые смотрит, прищуря слезящиеся глаза, так как ей чужая культура, чужая боль, чужая жизнь по барабану, ибо своей дурацкой жизни, своей нестерпимой боли, своей сложной культуры достаточно. Достаточно для величия и одиночества, отсутствия сочувствия, солидарности и сопереживания. И для великодержавного самомнения.

Однако, возможно, самое главное слово остаётся в тени: слишком большое художественное своеволие. О чем тут речь?

Формально говорится о Томасе Венцлове и его центоне:

Грешить бесстыдно, беспробудно, 

Потом достать чернил и плакать, 

И головой̆, от хмеля трудной̆, 

Упасть в грохочущую слякоть.

Своеволие — соединить хрестоматийные строки Блока и Пастернака? Нет, конечно. Своеволие — это такая орнаментальность, когда за орнаментом не видно рисунка. Это —  отказ от нормы. От закона, от дисциплины, от порядка, в том числе в предложении. Своеволие — это когда: был бы человек, а дело найдётся. Работа не волк, в лес не убежит. Место красит человека. Закон что дышло. И т.д.

Но Гусейнов говорит о художественном своеволии. То есть своеволии в художественной форме. Своеволии и эгоизме в культуре. Той культуре, которая мерило, метроном, а может быть, покрытые золотом невидимые погоны русского человека. Культуре, которая позволяет ему смотреть на всех сверху вниз. Культуре, которая его дезориентирует. Культуре беспредельных пространств, географического патриотизма, имперской спеси. Что превращает его в монстра одиночества, раба территорий и высокомерного варварства. Так как варварство — это и есть неуважение к чужой культуре. А русские — и есть апофеоз неуважения к чужому и презрения к своему, в тщетной попытке это скрыть.

У Гусейнова об этом всего лишь часть фразы в эссе о Венцлове, которое так и называется «Геополитический урок России».