Мои витиеватые благодарности

Я благодарю поздравивших меня с ДР и с пониманием отношусь к тем, кто поздравлял меня раньше и не поздравил вчера. Политические убеждения, высказываемые мною без обиняков, с размашистостью — слишком чувствительная часть нашего представления о себе, и через короткое сухожилие почти напрямую соединены с чувством правоты. Эти политические убеждения в очень малой степени способны корректироваться под влиянием чужих аргументов, потому что странным, но уже доказанным образом расположены в области не рационального, а эмоционального, с которым языком логики разговаривать проблематично. Хотя бы потому, что мы сознательно или бессознательно используем политические взгляды для итогового оправдания себя в совершенно далеких от политики и личных областях.

Но я предложу одну из возможных отмычек к нашему политическому позиционированию, а именно эстетические предпочтения. Казалось бы, какая связь? Прямая, на самом деле, но и опять же нерациональная. Поэтому покажу на примерах. Мои эстетические вкусы сложились под влиянием двух групп моих друзей и приятелей по андеграунду. А это, в основном, был ленинградский и московский андеграунд. И при человеческой и понятной близости (мы жили на двух микроскопических островах с перешейком в океане советского тоталитарного) разница в эстетике была существенна. Московский концептуализм был очевидно более радикальным, а ленинградская неофициальная культура — более вписанной в канон русской культуры. Я здесь совсем без различения в терминах лучше-хуже (вообще чужеродных для культуры), а для понимания связки эстетика-политика.

Так вот московские концептуалисты были более радикальны эстетически и не менее радикальны политически. Причем не только в довольно простой советской ситуации, когда говорить об уровне радикальности в позиции нонконформистского писателя вряд ли осмысленно: советскую власть примерно одинаково мы отвергали без уточнений. Но ведь потом наступила перестройка, и тут-то и выяснилось, что многие, советскую власть ненавидящие, сохранили в той или иной мере иллюзии, касающееся почвы и крови (если не к месту вспоминать Хайдеггера). В частности, некоторые представители ленинградского андеграунда стали вполне себе русскими патриотами и даже сторонниками Путина.

Но я, собственно говоря, не о них, а о тех наиболее близких мне московских концептуалистах Пригове, Рубинштейне, Володе Сорокине, Кабакове, Эрике Булатове  и столь же близких Вите Кривулине, Лене Шварц, Саше Миронове, Сереже Стратановском, Охапкине, Боре Кудрякове (я, понятное дело, упоминаю не всех, а только часть облака). Так вот политические пристрастия московских моих приятелей были куда более радикальными и мало изменившимися со временем ( разве что слава заставила чуть двигать теплым благодарным плечом в сторону поклонников). Но радикальность, отчетливое понимание советского происхождения перестройки и ранних игр власти с русскими иллюзиями, и куда более отчетливая левая позиция москвичам была свойственна куда больше.

Помню Пригова, который на протяжении десятилетий был одним из самых близких мне собеседников, как он характеризует одного очень известного тогда и не менее известного сегодня либерала с резким, порой хамским позиционированием (что на самом деле ни что иное как реликт словоцентричности нашей культуры). Он подвизался в издательской сфере, встречался с Приговым, заманивая в свои книжные сети, а наблюдательный Пригов в экономной форме характеризовал его позицию: приезжает на шестисотом, говорит ласковые и неглупые вроде как слова, но неужели не понимает, что эта его рельефная собственность делает его куда ближе к власти, чем к нам? Я здесь не буду ни защищать, ни углублять этот отзыв, он не о русском или всемирном недоверии к богатым, он о радикализме, в данном случае увязывающим проблемы постперестроечных состояний с конформизмом.

И, конечно, ни у кого из наших московских друзей не могло быть такого вроде как понятного, но все равно утопического позыва Вити Кривулина, поехавшего в качестве журналиста-туриста-Хемингуэя на сербскую войну, вроде как независимым наблюдателем, но с понятным в какую сторону направленным теплом за пазухой. Нет, и московские концептуалисты были внимательными наблюдателями, помню Вова Сорокин в самом начале нулевых, кажется в ресторане Пушкин, говорит мне на опыте жизни и преподавания в Японии: знаешь, пожив продолжительно внутри другой страны условного Запада, начинаешь понимать, что наша страна не имеет исключительных прерогатив на то, чтобы быть лицемерным обладателем инструментов фиктивной демократии, другие здесь почти вровень.

Я это говорю только для того, чтобы сказать, что эстетические пристрастия в какой-то степени отмычка для политических, в какой-то — их невидимый фундамент. Скажем, слушая, на знаю, Пастухова или Венедиктова (какого-нибудь Быкова не слушаю совсем и прежде всего из-за эстетических претензий) и слышу постоянные примеры из фильмов Рязанова, книг Стругацких, эти поклоны в сторону Пугачевой и вообще советской культурной элиты, и захожу, даже дверь не надо открывать, в архаический чулан их политических убеждений. Нет, мы все, конечно, смотрели Рязанова и морщась читали что-то у Стругацких, но это были культурные герои советских либералов с их уверенностью в оправданность того вида конформизма, который они исповедовали как героизм. И я просто не представляю, чтобы в качестве стропил мнений Пригов или Сорокин, да и Кривулин или Шварц использовали примеры популярной советской культурной диагностики.

Еще раз, это не плохо или хорошо, просто эстетика, вроде как кукушонок в гнезде  представлений о себе и других – маленькая,  закрытая изображением очага створка двери в закрома. И объяснение моей порой, не знаю, как точнее сказать, категоричности или резкости в той почти без теней артикуляции высказываний о политике — это мои эстетические пристрастия говорят с вами поверх голов. И тот, конечно, уровень реальной, в том числе экономической и других видов независимости, когда я, конечно, завишу, как и все,  от того, понимают ли меня читатели или нет, но если и делаю какие шажки к ним навстречу, то в рамках контроля вежливости. А так – нет.

Жизнь ушла на то, чтобы иметь право на отчетливость и ее постоянный поиск, потому что отчетливость — как раз и есть то, что в огромной доле вне эстетики и политики, а в той кропотливой обратной связи, которая позволяет видеть/не видеть собственные огрехи самовыражения и косноязычия, присущего нам по праву живых и неканонизированных.

Пока (в том смысле что до свидания).