Жена. Главки одиннадцатая: «Перед свадьбой» и двенадцатая: «Спасительная красота»

До свадьбы, назначенной на 12 марта, должно было произойти два события – защита нами дипломов и устройство на работу. Событий оказалось три.

 

Танька защитилась раньше меня, в конце января, если не путаю, я в начале февраля. Все прошло настолько в рамках ожидаемого, что вообще не осталось в памяти. А вот с работой возникли проблемы. Несмотря на то, что мой диплом был близок к красному, я часто получал повышенную стипендию, меня оставили без распределения. Из-за моего еврейства меня не захотели распределить ни в один из многочисленных научных институтов, куда легко получали распределение учившиеся хуже меня. Но меня это не задело: дополнительно к моему яростному антисоветскому отрицанию попытка советского общество затолкать меня в нишу лишенца по национальному признаку, как изогнутую монету в прорезь телефона-автомата, не ранило совершенно. По сравнению с моим ощущением глобальной несправедливости, присущей советской власти, национальные выверты меня, совершенно русского по культуре и самоощущению, не волновали. Я получил свободное распределение, что имело положительные коннотации: я не собирался эмигрировать, но то, что у меня не будет груза секретности от первого отдела, не то, что грело, но не портило настроение.

 

Устроиться же туда, куда другие бы не пошли, в довольно бессмысленный Центр научно-технической информации, размещавшийся в Инженером замке на Садовой, мне помог мой дядя, с говорящей фамилией Юрий Рихтер, который был писателем-юмористом и давно работал редактором в «Фитиле» у Михалкова-старшего. У него остались знакомые по самодеятельности в институте и сразу после распределения на какой-то завод в Сестрорецке: в юморе и сатире профессионально мало кто остался, но советскую карьеру некоторые сделали. В частности один из близких друзей Востриков стал, если не путаю, первым секретарем райкома в Кронштадте, но и его уровня влияния хватило только на бессмысленный ЦНТИ с мизерной зарплатой и отсутствием перспектив, если бы у меня было желание делать карьеру в науке или возле. Но таких идей у меня не было, я уже ощущал себя писателем, автором нескольких рассказов и даже романа в проекте.

 

Неожиданным бонусом оказалось то, что меня и Таньку распределили в разные, конечно, конторы, но расположенные в одном и том же Инженерном замке на позиции программистов, разве что на разных этажах, но здесь нет пространства для размышления, все было ожидаемо и банально. Мы уже начали расспрашивать знакомых, как и где надо искать съемную комнату, главная толчка была на Сенной площади; как вдруг умерла бабушка.

Я о ней еще расскажу, по разным обстоятельствам некоторые аспекты ее биографии были и остаются важными до сих пор, но все началось буквально через неделю после моей защиты диплома, бабушке стало плохо и ее поместили в больницу недалеко от Елизаровской. У меня когда-то была теория о том, что человек в большом городе вращается, строит орбиты вокруг всего нескольких опорных точек; город огромный, а события его жизни концентрируется вокруг непонятно кем или чем намеченных кругов с точкой прокола на карте посередине. Эта Елизаровская, возникшая как метро, до которого я ездил, навещая бабушку, было для меня совершенно новым местом, но, как оказалось, с потенцией повторения.

 

Я помню бабушку накануне операции, понятно, что она была вполне бодра, вполне оптимистична, это вообще бабья черта: переносить испытания с легкостью, далеко не всегда дающейся мужикам. И при этом она немного, совсем чуть-чуть, но заговаривалась. Понятно, ей хотелось похвастаться внуком перед соседками по палате, я на самом деле был любимым и первым внуком, которого она в меру сил нянчила, растила, когда меня отправляли к ней с дедом на один-другой летний месяц. Но тут, пытаясь сказать обо мне какие-то банальные похвалы, она неожиданно уезжала в область совершенной фантазии, я со смехом ее корректировал, но никак не мог взять в толк, откуда в ее рассказах такой толстый налет фантазии? Уже потом врачи сказали, что у нее в мозгу было тесно от метастаз, как косточек в перезревшем арбузе, и то, что она не всегда оставалась в русле бедной для нее канвы реальности, это было то малое, на что соглашался боровшийся до конца организм.

 

Но я не подозревал (да и никто из близких ничего не говорил) о ее безнадежном состоянии, шла речь об удалении какой-то опухоли, мало ли кому и когда удаляли опухоли, она порой жаловалась на боли, но так получилось, что саму операцию она уже не пережила. Были несколько дней в коме, она лежала с изменившимся и измученным лицом в ореоле большого числа трубок и прибора для вентиляции легких, с каким-то ужасным хрипом дышала, и это было страшно.

 

Но в первую ночь после операции, ворочаясь в своей постели и прокручивая больничные картинки, я совершенно случайно и одновременно естественно подумал, что если бабушка умрет, то нам не надо будет искать комнату-квартиру, квартира у нас появится сама собой. Мне была так отвратительна и позорна эта мысль, потому что бабушка была очень близкий и родной мне человек, здесь я вряд ли буду об этом писать, но я уже писал об этом раньше, что строить планы на ее смерти было ужасно. Однако эти мысли уже прописались в моем представлении о будущем, и я помню их, как один из самых позорных моментов жизни.

 

Бабушка умерла на третий день после операции. Врачи говорили, что она была безнадежна, переполнена метастазами, как она вообще что-то соображала и говорила, было непонятно, плюс к тому лишний вес и больное сердце, не выдержавшее испытаний железом (потом, когда Витька Кривулин напишет, что хотел бы умереть

смертью свободной, да не коснется дыханья металл и рука человека», я вспомнил смерть бабушки, измученной металлом в руке человека, и это был приговор и предвестие).

 

Главка двенадцатая «Спасительная красота»

 

Мой рассказ о жене Тане, и какое, казалось бы, отношение к ней имеет моя бабушка, которую она видел пару раз в жизни и в квартире которой поселилась после ее смерти. Но в том-то и дело, что с моей бабушкой была связана семейная мифология и вообще эталонный образ женщины, на Таньку, без сомнения влияющий, тем более, мало кого в нашей семьи поминали так часто.

 

Бабушка Сара была красавица, не просто красавица, а по анекдоту: красавица-красавица. Я этого уже сам не помнил, я помню ее только старой, но сохранился ряд фотографий (они у меня где-то есть, но нашел я только одну, понятно, на ней моя бабка крайняя справа, рядом с дедом). Точеное горделивое личико и худенькая фигура с прямой спиной. Ее брак с дедушкой считался мезальянсом, не знаю, как социально градуировались их семьи, думаю, одинаково; но бабушка Сара кончила гимназию с золотой медалью и больше нигде не училась и не работала: занималась только детьми и домом, хотя у нее всегда была дом-работница, порой кухарка и даже портниха, портниха приезжала на месяц и обшивала бабушку и маму, если она была под рукой. И это при советской власти. Дедушка Матвей, работавший на двух работах и всегда готовый подзаработать еще, скорее всего, просто панически боялся ее потерять, не знаю, был ли он ревнив, но своей внешностью и поведением принцессы, не сомневающейся в своих правах, она, конечно, магнетически привлекала мужское внимание. Я уже говорил, что уже в семье бабушки с дедушкой ничего еврейского не было, разве что соседи, а какие они еще могли быть в Ростове, да оставшийся в анамнезе идиш, на котором они говорили раз в год по обещанию, как на тайном шпионском языке, непонятном детям и окружающим. Но подружки по гимназии и после были русские, в синагогу не ходили по причина атеизма и моды, короче все понятно.

 

Мой рассказ, ставший основой семейной мифологии и историографии, имеет отношение к войне, на которую дед ушел солдатом, а дослужился до капитана артиллерии, а бабушка почти сразу после начала войны уехала вместе с двумя детьми, моей мамой и ее младшим братом, моим дядей Юрой, из Ростова в Кисловодск к своим родителям. Почему-то считалось, что немцы до Северного Кавказа не дойдут. Так получилось, что туда приехали еще несколько семей родственников, и они все вместе, так вышло, дождались немцев. Не то, что они сознательно не уехали, моего прадедушку, когда немцы стали приближаться, прабабка каждое утро гнала на вокзал для получения эвакуационного удостоверения, без которого уехать было сложно, если вообще возможно; и он каждый раз понурый возвращался ни с чем: выстаивал очередь, но удостоверения так и не получил. Идеи взятки не было. Но было много наивности. Конечно, обсуждалось приближение немцев, но об их уничтожении евреев известно было мало, или этому не хотели верить, ссылаясь на высокую немецкую культуру и прочее.

 

Короче, дождались прихода немцев и приказа всем евреям явиться с вещами к утру следующего дня с тривиальными угрозами, что за укрывательство евреев грозил расстрел, о чем вещал каждый телеграфный столб. В этот момент, собственно говоря, и начинается мой рассказ.

 

Вечером накануне вся семья, человек двенадцать, сидели и размышляли, что делать дальше, и моя бабушка, выслушав все прекраснодушные доводы, со словами: «Мне Мотя не простит, если я не попробую спасти детей», собрала вещи, и под упреки родителей: типа, ты нас всех подводишь, что мы скажем, если соседи вспомнят, что и ты была все эти дни. И ушла просто в ночь. Ситуация представима: родители, дядя, тети, двоюродные сестра и братья остаются, а ты уходишь одна с пятнадцатилетней дочерью и десятилетним сыном.

 

Не знаю, был ли у моей бабки план, но они за ночь дошли до дома знакомых на окраине Кисловодска, семьи русских знакомых, и остановились у них. Я точно не помню, сколько они прожили в этом доме, думаю, пару недель, без документов, без какого-либо понимания, что делать раньше. Мама мне рассказывала, что однажды, потянувшись за книжкой на полке, она увидела паспорт дочери хозяев, по возрасту и внешности немного похожей на нее, и у мамы возникло спазматическое желание схватить этот паспорт и убежать. Понятно, что это было мимолетное видение, но про немцев все уже было понятно, звуки расстрелов несколько дней долетали даже до окраины Кисловодска, но на всякий случай скажу, что ни разу ни словом, ни намеком знакомые моей бабушки не дали ей понять, что они подвергают опасности не только свою, но их жизни.

 

Бабушка искала пути выхода, все они были неочевидные и опасные: были люди, которые за вознаграждение обещали отвести к партизанам, которые якобы способны перевести через линию фронта к своим. Но другие при этом шептали, что ни к каким партизанам они не приводят, а убивают в лесу, забирая драгоценности оставшиеся вещи. И тогда моя бабушка (хотя какая эта бабушка, яркая тридцатипятилетняя женщина, на которую оглядывались на улице) решилась на шаг, вполне неординарный. Наверное, посоветовавшись с кем-то, она нарядилась, пошла в немецкую полицию, где заявила, что она армянка, Александра Григорьевна Вартаньян, жила до войны в Баку, и при одном из переездов у нее украли сумочку со всеми документами.

 

Эта вполне себе шаблонная легенда была выдумана не на пустом месте: моя бабка была похожа на армянку, и очень часто армяне на ростовском базаре принимали ее за свою, а моя мама училась в одном классе с армянской девочкой по фамилии Вартаньян, на которую ее мать жаловалась соседям, что она не хочет говорить по-армянски, что понятно: была из вполне обрусевшей семьи.

 

У меня есть это самое удостоверение, мне даже казалось, что я знаю, в каком ящике оно хранится, но вчера перерыл там все и не нашел. В этой самой справке из полиции, с которой бабушка прожила под немецкой оккупацией около года и которая, получается, спасла жизнь ей, ее детям, и я тоже уже тяну свою детскую ручку ей навстречу, хотя до моего рождения ровно десять лет, и прожить их оказалось непросто.

 

Получив справку, бабка с детьми, покидает гостеприимный дом русских знакомых, и на перекладных добираются до станицы, кажется, Черкасской. Кажется, потому что мой рассказ собран из конструктора, в котором есть детали трех разных очевидцев этой истории, самой бабушки Сары, мамы и дяди Юры, последний даже опубликовал свою версию этой историю в одном из перестроечных журналов, но я реконструирую события, как рапсод, по устной памяти. Там множество разнообразных деталей: например, все вспоминали, что однажды, когда бабушка проходила по рядам базара в Кисловодске, ее громко окликнул знакомый голос: «Сара, что ты здесь делаешь?» Дальше версии расходятся, кто-то утверждает, что этот старый знакомый семьи и был тем, кто посоветовал ей пойти в немецкую полицию и заявить о потери документов. Кто-то утверждал, что это был оставленный специально в тылу разведчик, но это все нюансы.

 

Еще была история, как у мамы заболел зуб, ей нашли зубного врача, которому можно было доверять, что-то дали в замен гонорара, и снабдили строгим материнским наказом: смотри, ты можешь рассчитывать на один визит, второй – слишком опасен и невозможен. Именно поэтому зуб маме не лечили, для этого надо было положить мышьяк, а вырвали.

 

В итоге через две примерно недели с тюками вещей, платочком, где были в несколько слоев завернуты подаренные мужем драгоценности, и не менее драгоценными детьми, на перекладных бабушка добирается до отдаленной станицы и снимает комнату в одном доме.

 

Я помню много разрозненных подробностей: о постоянном голоде на фоне вполне комфортной еды хозяев с хрестоматийными запахами яичницы с шипящим салом, о почему-то не очень хороших отношениях с самой хозяйкой, о впечатлениях от эпизодов войны. Станица была не на центральной магистрали, но и через нее шли войска и разрозненные группы военных. Бабушка мгновенно научилась различать приходящих на временный постой немцев и румын: румыны, войдя в дом, небрежно швыряли свои винтовки или автоматы в угол с криком: «Мамка, яйки давай!» Немцы же никогда не торопились, были осторожны, молча осматривались, внимательно приглядывались к лицам, автоматы из рук не выпускали. При этом один из молодых немцев, пробывший в доме всего пару часов, начал шутить и играть с моим десятилетним дядей Юрой, а уходя, стянул с себя свитер и одел его на дядю.

Критических моментов было несколько. Самый опасный случился в бабушкино отсутствие, она периодически ездила на перекладных на базар ближайшего города, где меняла (куда более выгодно, нежели на сельском базаре) редеющие на глазах драгоценности на еду. И в этот момент в дом постучались двое армян в немецкой форме и попросились на постой. И вот тут подозрительная хозяйка, которой, очевидно, не очень верилось в армянское происхождение своих постояльцев, воскликнула: вот и прекрасно, у нас как раз армяночка одна с детьми живет, смогут, наконец, на родном языке поговорить. Мама, что-то пробормотав, выскочила мимо улыбчивых армян на улицу и побежала за околицу высматривать бабушку. Она была в ужасе, она не знала, что делать.

 

Через некоторое время появилась бабушка, согнутая под тяжестью мешка с картошкой и еще чем-то. Мама побежала к ней навстречу с криком: мама, мама, там армяне в немецкой форме ждут тебя говорить по-армянски. Бабушка как всегда была невозмутима, обняла дочку, успокоила и вместе пошли к дому. Армяне были во дворе, бабушка положила мешок со снедью на землю, отряхнула руки о подол, поправила рукой волосы, подошла к армянам и будничным, как бы само собой разумеющимся тоном сказала: «Господа, я — еврейка, армянского не знаю. Как и мои дети». «Мадам!» — поклонившись, более молодой армянин поцеловал ей руку и взял с земли мешок с провизией. В дверь они вошли вместе. «Ну как, поговорили?» — встретила их недоверчивая хозяйка, бабушка кивнула головой и пошла с дочкой в свой угол.

 

То, что ситуация была аховой, стало известно, через пару дней после освобождения станицы Красной армией и разбора архивов полиции и Гестапо, так вот семья моей бабушки была в списке неблагонадежных и приговоренных к расстрелу в случае экстренного отступления. То есть хозяйка дома жаловалась на жильцов, где могла. Но отступление оказалось еще более экстренным, и никого расстрелять просто не успели.

 

Мой последний комментарий касается причин вполне себе необычного поведения моей бабушки. Моя версия: все дело в комплексе красавицы. Она была настолько уверена в себе, настолько никого не считала выше или лучше, что в любой ситуации вела себя, как право имеющая. Но на самом деле все, могло быть и иначе, и красота здесь совсем не при чем, а просто был такой характер, сильный и уверенный в себе, способный справиться с трудностями, невозможными или проблематичными для других. Но Таньке нравилась версия с красотой. Красота спасла жизнь. Спасительная красота.