Жена. Главка шестнадцатая: светлое и темное

Мы еще не притерпелись к необходимости целый день проводить в конторе, и возможность уйти рано, вместе с неожиданным теплом, солнцем создавало какое-то светлое, радостное ощущение молодости, не столько или не только собственной, но и природы, расцветающей в унисон.

Я не хочу и не могу расцветить это воспоминание сюжетом или нашим разговором, который совершенно забылся, но он и не важен. Почему-то в памяти остались теплые куртки, очень мешавшие и соскальзывавшие с локтя, хотя от Инженерного замка до Чайковской рукой подать, но мы умудрились проехать пару остановок на троллейбусе по Литейному, где было просто жарко, душно. И вот эта бессюжетность, бесфабульность воспоминания, от которой остается только весна, невнятное, но приятое ощущение от совокупного соединения вещей, которые почти невозможны для описания, ибо они инстинктивны. Эта комбинация от неожиданной и вполне бессмысленной свободы и молодости, от принадлежащего нам будущего, ценность которого была в его неопределимости и невнятности, и здоровья, что ли. И все это на фоне весеннего тепла и предвкушения общения с друзьями под пару бутылок вина, и вне какого-либо содержательного события, это воспоминание осталось, как что-то светлое, обещающее, обнадеживающее и при этом случайное.

Так получилось, что мы с Танькой работали в одном месте недолго: я буквально через полгода (или на второй год?) поступил на курсы экскурсоводов в Летнем саду, готовивших гидов по самому саду, летнему дворцу Петра и Домику Петра Первого, который располагался аккурат через Неву за известным Домом политкаторжан. А после окончания курсов и написания текста будущей экскурсии (или это была не экскурсия, а какой-то реферат по петровскому времени), более чем впечатлившего нашу кураторшу, директора музея (я помнил ее фамилию, но забыл), меня приняли на работу, временную, конечно, но продлившуюся весь первый до андеграундный период. Разве что к Летнему дворцу Петра через год добавилась экскурсия по Петропавловской крепости, Трубецкому бастиону, то есть тюрьме, Алексеевскому равелину и всему, что рядом.

Танька тоже по уже забытым причинам, перешла с одной работы на другую, вместо Инженерного замка начала ездить в одну контору на Майорова, рядом со знаменитой шашлычной, все также оставаясь программисткой. На этом месте ей нравилось намного больше, потому что там была сплоченная компания, отмечавшая прямо на работе все праздники. И подружилась с Файечкой (Фаиной Зиединовной, зачем я здесь вспомнил Файкино отчество) Замалеевой, начитанной и худенькой татаркой, обрусевшей до потери национальности, Леной Зайцевой, которую все звали любовно «Лёлик», и другими, дружба с которыми осталась на всю жизнь.

Начальником отдела был человек по имени Чижик, которого уважали в том числе потому, что он не был членом КПСС, то есть сознательно ставил себе ограничения в карьерном росте, и в середине 70-х это ценилось теми, кто понимал, как здесь все устроено.

Была там еще пара заводных и уже тогда крепко пьющих молодых мужчин, которые подначивали устроить сабантуй на пустом месте в любой момент: даже день Парижской коммуны шел в дело и становился поводом выпить в хорошей компании. В основном это все было прямо на рабочем месте; на праздничные даты Чижик выдавал спирт, выделяемых для протирки неведомых контактов, они это все с чем-то смешивали или заранее настаивали, типично советская ситуация.

Но иногда они собирались у кого-то дома, однажды даже у нас, и вернувшись домой и собираясь сесть за работу, я застал компанию веселых и подвыпивших молодых женщин, и не могу сказать, что меня это порадовало. Потому что Танька далеко не всегда знала меру в выпивке и порой пьянела быстрее и больше, чем этого бы хотелось. Но что делать, мы принадлежали поколению, которое танцевало под еще не распавшийся Beatles, которое принадлежало к последней или одной из последних волн движения хиппи и вообще этого конгломерата революций, от сексуальной до всех прочих. Наркотики мы не пробовали, возможно, потому что я зани мался спортом или по тому, что много приходилось думать и читать, но пили мы намного больше, чем поколения после нас. Это был образ жизни и реакция на атмосферу вокруг: в нашем случае не на ужасы капитализма, а на куда более реальные ужасы социализма в его советском преломлении.

В один из дней мы созвонились с Танькой во второй половине дня, и она сказала, что они собираются после работы или даже после обеда в предпраздничный день – уже не помню, какой — собраться у одной приятельницы из их компании дома, но она надеется приехать не поздно, как обычно.

Я приехал домой, погулял с Джимой, начал заниматься своими делами, что-то, скорее всего, читал, и не очень посматривал на часы, а когда взглянул, понял, что уже поздно, стемнело, а Таньки все не было. У меня был телефон подружки, у которой они собирались, но звонить было неудобно; однако время шло, за окном уже полный мрак, а жены все нет. Наконец я не выдержал, позвонил, и удивленно смущенный голос сообщил мне, что они давно разошлись, часа три назад, что Таня поехала с кем-то, кому можно позвонить, предложили помочь и позвонить, я согласился. Через пять минут опять звонок и еще более смущенный голос сообщает мне, что та подружка, с которой Таня вышла, рассталась с ней на остановке, она уехала, а Таня собиралась на метро от Сенной ехать домой, и было это уже четыре если не больше часов назад. На мой вопрос: была пьяна, не менее смущенный ответ, да нет, как все, как обычно.

Не сразу, но я запаниковал. Какое-то время еще кому-то звонил, выспрашивал подробности, потом созвонился с Юркой Ивановским, стали советоваться, как быть. Вариантов было несколько, самый простой, что она сейчас в койке с каким-то мужчиной-сослуживцем, мной практически не рассматривался: это можно объяснять, почему я имел намеренье ей доверять, что она не пойдет на интрижку, хотя в подвыпившем состоянии все меняется. Но куда более вероятным представлялась, что она, перебрав, попала в какую-то очень неприятную историю, вплоть до вытрезвителя или больницы. Скоро Юрка приехал ко мне, мы уже вместе начали обзванивать всех ее сослуживцев по второму кругу, ничего нового не узнав, а потом взяли такси и поехали по всему или всем возможным маршрутами: сначала к той ее приятельнице, у которой была вечеринка, потому к той, с которой она вместе дошла до остановки, потом по всем возможным путям ее движения к метро на Сенной, высматривая темные углы: не лежит ли где, не упала ли; ее нигде не было.

На часах был часа два или три ночи, так как телефона у нас дома не было, то приходилось периодически ездить домой, чтобы проверять, не вернулась ли? Счетчик только щелкал, последние двадцать пять рублей. Нет, окна были темные, Джимка радостно и простодушно встречала нас у дверей, а так спала на Танькиной кушетке, которая Таня именовала девичьей постелькой, она привезла ее буквально в первые недели нашей общей жизни, так как спать со мной в одной постели она не могла, ругая меня за то, что я постоянно ворочаюсь. И это была правда, засыпал я плохо, лежать в одной позе не мог, и мешал спать ей. Сексу разные кровати не мешали.

Перебирали в сотый раз разные варианты, пили горький чай, Юрка был деликатен, самых страшных вариантов не касался.

Уже рассвело, когда ключ в замке начала робко шуршать, поворачиваться, мы с Юрой, уставшие, опустошенные и взведенные после бессонной ночи молча смотрели на дверь: она открылась, вошла Танька с виноватым взором. На часах было начала седьмого утра. Где ты была? Я заснула в трамвае. Каком трамвае, где ты нашла трамвай? Я поехала на трамвае от Майорова до Садовой, но заснула, наверное, ездила, пока трамвай не пошел в парк и там спала до того, как трамвай не стали отправлять в первый маршрут. Юрка молча покачал головой, не знаю, поверил ли он этому объяснению. «Я пошел, разбирайтесь», — сказал он, не желая присутствовать при супружеских сценах.

Но никаких сцен не было, Юрка потом говорил, что не сомневался, что я ей врежу, мы же были одноклассники, он и потом меня упрекал, что я не применял к ней жестких мер, но я не в состоянии ударить женщину, как бы я ни злился, этот прием в моем арсенале отсутствовал; более того, я приходил в ярость и всегда вмешивался, если кто-то поднимал руку на бабу, в любом случае, это не про меня.

Наверное, мы разговаривали, наверное, она объясняла, что все произошло случайно, что она прекрасно понимает, насколько это опасно — быть пьяной в стельку в таком городе как Ленинград ночью, что если она проспала в трамвае до пяти или полшестого утра, то она разминулась со множеством развилок с большим числом несчастий на любой выбор. Она соглашалась, сейчас она со всем соглашалась, но что ей оставалось делать.

У нее была понижена собственная реакция на опьянение, она незаметно для себя пролетала точку, когда все еще прекрасно, в том числе в душе цветок эйфории от алкоголя, до ситуации, которую она контролировала все хуже и хуже, или не контролировала вовсе. Но попытку ограничить воспринимала как покушение на свободу, что в определенной мере так и было: мы никому не обещали, мы будем гибнуть откровенно.

Помню, я раз решился на разговор с моей тещей, ее мамой, Зоей Павловной, в тщетной надежде, что она сможет ее в чем-то убедить. Но Зоя Павловна, от которой я за всю жизнь не услышал ни одного упрека, ни легчайшего замечания, сказала мне с присущей простой: Миша, но ведь это ты научил ее пить и курить? И она была совершенно права. Я научил, мы все вместе вступали во взрослую жизнь внутри течения с правилами, которые именуются поколенческими, в нашем поколении, тем более в нашей богемной среде, даже до андеграунда, где пили еще больше, это было в порядке вещей.

Этого мало: многие был сказали, что к нам применим невнятный ярлык – счастливая пара, мы полтора месяца не дожили, она, моя родная, не дожила до пятидесятилетия нашего брака – с каким скрежетом и глянцем это все звучит: брак, супружество, пятидесятилетие. Но любой, кто меня знал, скажет: ой, не простой этот парень. Да, на меня, как в таких случаях говорят, бабы вешались, только метлой отгоняй, Танька с любопытством наблюдала, как меня обхаживали тетки в том числе из нашего ближайшего окружения, и говорила, что ей это даже немного льстило. Я был яркий, самоуверенный, говорил с возникшей буквально с детства рациональностью и стремлением разобрать на части любую идейную или интеллектуальную конструкцию, возможно, кто-то сказал бы, что я был сильный, но та сила распространялась до такой ее грани, как властность. И если я позволил здесь, где я рассказываю о своей маленькой девочке, моей подружке, ничего не стесняясь, поведать о том, как и она ранила меня, я не могу ни сказать, что моей вины здесь не меньше, чем случайности и азиатского гена, если он, конечно, есть.