Жена. Главка семнадцатая: репетиция будущего

Жизнь репетирует себя, предлагая эскизы будущего, которое мы, конечно, не узнаем, воспринимаем за новое, хотя многое из того, что нам предстоит, мы в том или ином виде переживали уже раньше.

Конец 70-х – начало нашего знакомства с ленинградским и московским андеграундом, о чем я не буду писать подробно, так как описывал раньше, и роль Тани здесь была вполне инерционной. Мы познакомились с неофициальной литературой через художественный авангард, в частности через художника Глеба Богомолова, отца журналиста Невзорова, а уже Богомолов познакомил нас с самиздатским журналом «37» и Витей Кривулиным.

И в этот же год умерла наша Джима. Она заболела как-то неожиданно, вдруг стала отказываться от еды, а такого волшебного ветеринара как Магдалина Ивановна, появившаяся в эпоху нашей следующей собаки ризеншнауцера Нильса, у нас не было. Я предполагал, что причиной болезни Джимы могло быть ее столкновение с автобусом на той же улице Тельмана; мы готовились перейти улицу, ожидая, когда отъедет автобус, как вдруг под напором рвущейся с поводка собаки лопнул ее ошейник, а она, ринувшись вперед, ударилась о колесо тронувшегося автобуса, но с другой его стороны. То есть колесо автобуса ее подбросило вверх, ударило от бок автобуса, я тут же схватил ее, но удар, возможно, был сильным. И имел последствия, о которых она нам ничего рассказать не могла, терпеть боль – это фирменная фишка собаки, и произошло это за год-полтора до того, как она начала болеть.

Увы, мы на всем экономили, в том числе на этом дурацком ошейнике, который оказался слишком слабым для такой сильной собаки как черный терьер. При первых признаках болезни мы начали таскать Джимку по ветеринарам, один из радикальных вариантов лечения я запомнил, как какую-то темно-синюю жидкость, которую мы вливали ей в глотку для какой-то дезинфекции. А также случку, которую нам посоветовали как вариант лечения, мол, беременность может активировать дремлющие силы организма и поможет справиться с болезнью. Сама случка с каким-то очень породистым кобелем более всего походила на грубое и групповое изнасилование: Джимка сопротивлялась как могла, это была многочасовая процедура; она на самом деле с удовольствием играла с кобельком, но не давалась, соединили их практически насильно, перед этим несколько раз клали на огромный член кобеля мокрое полотенце, чтобы уменьшить его напряжение. В любом случае Джимка не забеременела и умерла через несколько месяцев.

Мы с Танькой были несчастные родители, которые бились изо всех сил за нашу родную собачку, но ничего не помогло. «Зато теперь сможем ходить на чтения и не торопиться домой» — констатировал я итог той боли, которая не кончилась с ее смертью. И где-то через пару месяцев мы встретили в автобусе или трамвае очень похожего черного терьера, с моим лицом что-то произошло, и Танька спустя какое-то время сказала мне строгим голосом, что больше собак у нас не будет, я слишком чувствителен.

Вот я пишу: Танька, Танька, но я далеко не всегда звал ее именно так, хотя наши школьные друзья по давней привычке звали ее Танька, но периодически она одергивала меня: Танька на базаре семечками торгует. Не менее часто я звал ее Нюшка или Нюша, обычно так зовут Анн, но в моем случае это было сокращение от Танюша и Танюшка, тем более, что свою девичью фамилию Юшкова она сменила только в Америке, став Таней Берг. И она даже в паролях использовала эту nusha и даже в адресе емейла. А еще порой я звал ее Нюш Мессопотамский, как появилась кликуха, уже забыл. Но это было редкое и ласковое обращение, которое использовалось, когда я хотел своего дружка особо поддержать, чтобы она ощутила мою защиту, что я с ней, когда она была наиболее ранима, и она это понимала. И вы это еще услышите.

Тем временем мы стали ходить на чтения, вечеринки, через Витю Кривулина я познакомился со многими, в том числе с  Борей Останиным и Борей Ивановым из «Часов», которым очень нравился мой первый роман «Отражение в зеркале с несколькими снами», мне уже давно и совершенно не нравившийся. В андеграунде было много интересных и способных людей, а несколько совсем своеобычно одаренных, но десятилетия на социальном дне, безусловно, сказывались, и Танька тут же не преминула отметить, что на вечеринках у Останина ложки были алюминиевые как из самой дешевой столовой, стаканы граненные и цокнутые; свобода от совка стоила дорого. Да и самое уникальное во второй культуре был ее безгонорарный статус.

В свой черед появились первые публикации, не только в самиздате, но и в тамиздате, и почти сразу пришел ответ: меня уволили из музеев, а также из библиотеки, где я подрабатывал. Началось все с Летнего дворца Петра, в один из дней после прихода на экскурсию, меня позвала взволнованным голосом директриса, завела в свой кабинет и с расширенными от ужаса глазами рассказала, что вчера утром (а это было воскресенье), к ним в музей приехали люди из КГБ, расспрашивали обо мне и хотя не приказали уволить, а просто посоветовали лучше работать с молодыми кадрами. Типа, воспитывать надо молодежь. «Мне очень нравится, как вы работаете, вы — эрудированный человек, но вы — уже взрослый, как вас воспитывать, я не знаю, что вы натворили тоже, и не хочу знать. За свои поступки надо отвечать. Поэтому прошу считать, что вы у нас больше не работаете». Я уже не помню, как я был оформлен, возможно, никак, но я был признателен, что меня взяли без гуманитарного образования и ничего не возразил, а просто ушел.

Причин давления со стороны КГБ было несколько, и не только то, что меня стали публиковать в тамиздате, что КГБ всегда воспринимал очень болезненно, еще началась Олимпийские игры. Те самые московские олимпийские игры лета 1980-го с «улетай наш ласковый Миша»; короче, с Летним дворцом Петра и всем остальным комплексом я попрощался навсегда. Почти сразу со мной расторгли договор в библиотеке общежития завода «Красный выборжец», куда тоже приезжали из КГБ и где я получал невероятные 40 рублей в месяц, и тоже расторгли договор по надуманному предлогу.

Но вот из Петропавловской крепости меня не турнули, просто давали так мало экскурсий и с таким промежутком между ними (то есть первую, например, и четвертую с промежуткам в несколько часов), что это получались слезы, а не заработок. И я стал задумываться о том, чтобы влиться в дружную семью дворников и кочегаров, чем зарабатывали себе на жизнь большинство во второй культуре.

Но тут произошло еще вот что. Время шло, мы не молодели, Таньке было уже 28, а я помнил, что женщинам лучше рожать до 30. Но она ничего и никогда не говорила по этому поводу, а если заговаривал сам, то она как-то нетвердо отвечала, что еще не готова, что нам надо встать на ноги и прочее. Я смотрел на нее с легким недоумением, среди небольшого числа стереотипов, мне не казавшихся вздорными, было утверждение, что женщине естественно думать о детях. И так как она продолжала отвечать уклончиво, я просто ей сказал однажды перед сном: я тебе сегодня сделаю ребенка, милая, снимай трусы.

До этого мы предохранялись, то есть я предохранялся, используя презервативы, никаких таблеток она не принимала, я был не уверен, что они безопасны для здоровья, но отступать уже было некуда, и я зачал ей нашего сына в первый же день эксперимента. Танька про себя была уверена, что ничего не получится, что у нее какой-то загиб матки, гинекологи ее расспрашивали и говорили о возможном лечении. Но через пару недель, как по расписанию, пропали месячные, и она стала готовиться быть старородящей, как в совке называли любую беременную после 25 кажется, если не путаю.