Жена. Главка девятнадцатая: разрыв с друзьями

Первое время после рождения Алеши были очень трудным и мало чем отличающимися от других в подобной ситуации: какой-то конвейер из стирок пеленок, сцеживаний, гуляний, кормлений и хронического недосыпания. Танька была замотана и истощена, несколько раз в неделю (если не каждый день) после работы приезжала Зоя Павловна, пытаясь облегчить дочке жизнь. Вопрос с экскурсиями в Петропавловке отпал  естественным образом, старый образ жизни не вписывался в новые обстоятельства, и я почти сразу поступил на курсы кочегаров котельной. Оказавшись в одной группе с Борей Лихтенфельдом, приятелем по андеграунду. Жить в семье с маленьким ребенком, ежедневно писать, как я писал всю жизнь, и водить экскурсии было почти невозможно, нужна была суточная работа, которую давали корочки кочегара, а мешал диплом о высшем образовании.

Помню как на очередном этапе устройства на работу, я пришел на приём к директору или заведующему в городе кладбищами, банями и котельными (была какая-то аббревиатура для этой конторы, но я ее забыл). Со мной был теплотехник одной котельной, готовый меня взять, но директор устроил мне сущий допрос. Он листал мою трудовую книжку со словами, как вы шагаете по жизни-то, по наклонной вниз? Сначала программист — вполне достойно, потом — как я вижу экскурсовод много лет, хотя вас почему-то увольняют каждые два месяца (а увольняли, чтобы я не мог претендовать на постоянное место), а теперь в кочегары, да? Потом, наверное, в могильщики пойдете? Директора звали Борис Портной, если не ошибаюсь, им через некоторое время плотно заинтересовалось ОБХСС, но это не мешало ему читать нотации людям, о которых он понятия не имел.

Так или иначе я закончил курсы и стал работать кочегаром газовой котельной, сначала сутки через трое, а потом, устроившись кочегаром бани, просто раз в неделю, что было очень удобно, правда, денег все также не было.

Наша первая компания, обосновавшаяся в нашей первой квартире формально продолжала существовать, но вторая культура была куда более богатой на общение, и мы виделись намного реже, чем раньше, но дни рождения в рамках дружеской рутины не пропускали. Пока в 1983-м на дне рождения Хулигана (Саши Степанова) все как бы не разрушилось. А если не разрушилось сразу, но получило пробоину по правому борту и стало медленно, но неуклонно тонуть.

Дело в том, что буквально накануне над Дальним Востоком советский истребитель сбил южнокорейский пассажирский боинг, и весь день рождения превратился в политические баталии. До этого спора у нас практически не было политических разногласий; да, Хулиган, подвыпив, мог заявить, что один взвод советских автоматчиков покрошил бы в капусту всю хваленую израильскую армию за пять минут (при условии, что патриотом я Израиля я точно никогда не был, но этот великорусский патриотизм был не вполне понятным эксцессом). Однако советскую власть мы ненавидели вроде как одинаково, и тут выясняется, что в случае с южнокорейским лайнером, мои друзья не готовы осуждать родную советскую власть, а уверяют, что защищать небесное пространство от посягательств — право любого государство. А вот в том, что это — пассажирский самолёт, а не провокация западных спецслужб и не подстава, набитый трупами из амстердамского морга, они не уверены.

То есть не уверены были все, кроме нас с Танькой. Я в такие моменты становлюсь не столько избыточно резким, сколько выговариваю все до конца: и утверждение, что ни на какие государственные понты и гордость совок никаких прав не имеет, так как он — преступное государство, и не ему изображать невинность голубого мирного неба, — это было самое первое из мною сказанного. Да и попытка выдать пассажирский боинг за самолет-разведчик — столь же дурно пахнет, как весь совок с подавлением свобод внутри и вовне.

Сейчас я подумал, что моя безапелляционность тогда (ведь мы спорили о том, что документально еще не было подтверждено и было, так сказать, символом веры) похожа на критику ярости со стороны украинцев, отказывающих сегодня России в праве на существование из-за ее военных преступлений. Не знаю, надо ли упоминать, что именно те наши друзья (а это был почти полностью наш ближний круг, сложившийся после школы и уточнивший свои очертания после института), взявшие под защиту советское государство и не готовые осудить его за атаку на пассажирский самолёт в 1983, стали сначала осторожными и стеснительными путинистами уже в первые годы прихода Путина к власти и русскими патриотами при аннексии Крыма. Об их отношении к войне против Украины я уже ничего не знаю и могу только предполагать, потому что отношения прервались, да и мы уехали в Америку. Кстати, во многом именно потому, что потеряли свой ближний круг, разошедшийся с нами в том, что не было, казалось бы, главным, но подразумевалось как очевидное, а представшее линией разрыва.

Но началось все именно тогда, на улице Красного курсанта на Петроградской, 7 или 8 сентября 1983 на дне рождения Хулигана, когда мы с Танькой потеряли друзей по школе, с которыми прожили вместе более двадцати лет. Еще одна репетиция будущего, только другой его грани. Но ведь будущего еще не было, его нельзя было себе представить, и одновременно оно было как перо и вставочка из набора первоклассника: мы держали перо между пальцами, а другая рука искала, щупала вслепую вокруг вставочку, чтобы соединить то, что просто пока не существовало в одном пространстве.

Я помню, как расстроенные, обескураженные и немного потерянные шагали мы по улице Красного курсанта в сторону метро Василеостровской (она была ближе, чем Петроградка), и думали, рассуждали о том, что физические свойства, например, ближе-дальше, вдруг оказываются границей, проходящей по и внутри такого вполне нематериального образования как дружба. Самая ценная, самая первая, самая крепкая, — раз, и близкое становится далеким, как в названии мемуаров Репина. А при ссорах неважно, кто прав или виноват, одинаково теряют обе стороны.

— Ну и как мы теперь будем жить без друзей? – тихо спросила меня моя Нюша, которую я держал под локоть.

— Будут друзья, — уверенно сказал я, — да и есть: Витя (я как бы кивнул в сторону дома Кривулина в двух минутах ходьбы), Алик, Дима.

— Но ведь это же другое, совсем недавнее, без прошлого, — сказала Танька, не зная, как не знал и я, что она и будет теперь и навсегда моим единственным другом.