Национальность как прием

 

Моя мама после больницы попала в реабилитационный центр. Ей надо было многому учиться, в том числе ходить. Но этот текст не об американской медицине и ее чудесах, а о евреях.

Сидим мы с мамой в гостиной рехаба, и знакомится с нами одна пожилая женщина и ее дочь. Слово за слово, выясняется, что пожилая женщина из Польши. А вы откуда? Из России? Из какого города? Санкт-Петербурга. А что там делала ваша мать? Работала врачом. Она еврейка? Да. На идиш говорит? Нет. На иврите? Нет. Тут вмешивается дочь пожилой дамы из Польши, которая не может поверить, что моя мама не говорит на идиш и, пристально глядя мне в глаза, просит спросить мою маму, какие слова она знает на идиш?

Почему так сложно, почему она не спрашивает об этом мою маму, потому что разговор на английском, а моя мама, кроме русского, еще чуть-чуть понимает по-немецки, но по-английски, увы, совсем мало.

Мама, говорю я, тебя спрашивают, какие слова ты знаешь на идиш? Мама смеется и говорит: Азохен вэй! И все? — с ужасом спрашивает дочка пожилой дамы из Польши. И чтобы проверить, начинает что-то быстро лопотать на идиш, я смотрю на маму, мама слабо улыбается и качает головой: я вас не понимаю. Дама из Польши и ее дочь сокрушенно качают головами.

Мы потом будем встречаться почти каждый день, и мне будет чудиться укор пожилой дамы из Польши, она — как мне кажется – мягко упрекает нас, что мы потеряли свою национальность, потеряли, возможно, самое главное, что у нас было. Так мне кажется, этот упрек я читаю в ее глазах, хотя, может быть, я ошибаюсь или преувеличиваю.

Но национальность потеряли не мои родители, а потеряли наши предки еще до революции, кончив университет или, как обе мои бабки до университета гимназии с золотыми медалями. Я спрашивал у обеих, и они говорили, что не ходили в синагогу еще до революции, были нерелигиозны, а университетское образование открывало совсем другую дорогу, для которой ни идиш, ни синагога, ни мудрость Торы уже были не нужны. Нужен был Тургенев и Чехов, работа по специальности, общение с друзьями и коллегами, среди которых были, конечно, и евреи, но евреи обрусевшие, обменявшие национальную идентичность предков на университет, который был как бы границей, оставлявшей еврейство за спиной. Не для всех, для них.

Еще при совке мне приходилось общаться с нашими родственниками из разных городов: Москва и Ростов, Сочи и Волгоград, Свердловск и Ташкент. И никто из них никогда не говорил на русском с одесским акцентом, все они имели университетское (институтское) образование, никто не отмечал Шабат (субботу), не говорил и не читал на идиш, хотя тома Шолом-Алейхема и Фейхтвангера были у многих. И почти никто из них и их детей не уехал в Израиль. Потому что обрусели.

Мне можно возразить, что другие уехали, перед этим отмечали Шабат, ходили в синагогу, знали идиш, по-русски говорили с акцентом: не обязательно одесским, но очень часто южно-российским, украинским, белорусским.

Более того, есть вполне образованные русские евреи из Москвы, Риги или Ленинграда, которые уже во взрослом возрасте, почувствовав зов крови, начинали учить иврит и переселялись на родину предков или в Германию, Америку, Канаду, тут же вписываясь в местную еврейскую общину. Мол, сколько людей, столько и судеб.

Не уверен. Национальность — не чистота крови, а инструмент. Функция от уровня социального удовлетворения/неудовлетворения. Если ты социально успешен в социальном пространстве, так сказать, большинства, то тебе мало резона акцентировать свои национальные особенности меньшинства. Можно, но не нужно. Университет (как символ, есть и другие), по крайней мере, до революции был таким уровнем социальной развилки, что национальность постепенно теряла смысл.

Понятно, среди моей родни не было раввинов, никто не жил в местечках (среди далеких предков – «николаевские солдаты»), яростно дистанцироваться от враждебного социума не было причин. И даже государственный и бытовой советский антисемитизм (который, конечно, они ощущали) не так много менял в жизненных стратегиях. Да, мой отец трижды сдавал экзамены в аспирантуру, получая одни пятерки, и взяли его только после обращения к министру. Но надо помнить, какое было время: борьба с космополитизмом, которая для него обернулась ссылкой из Ленинграда в Ростов.

Даже если не усложнять тему цитатами из Бенедикта Андерсона и вариациями его идей о нации как о воображаемом сообществе: ведь нет ни одного критерия, по которому можно со стопроцентной точностью отделить еврея от русского или алеута: национальность — набор культурных и социальных стереотипов и стратегий. Главная из которых — дистанцирование от большинства. Если тебя притесняют или просто боятся за то, что ты не хочешь (или не можешь) адаптироваться с большинством и живешь по своим правилам и законам, то это, прежде всего, потому, что поддерживаешь предположение, что ты — чужой.

Сегодня наши эмигранты дружно обвиняют переселившихся в Европу мусульман, что те не спешат вписываться в приютившую их культуру и живут по-своему, среди своих, не смешиваясь. Но кто, кроме евреев, так долго жил в Европе, принципиально не адаптируясь, в добровольном гетто, по своим законам и среди своих? Жил — не адаптируюсь — дольше всех, из-за чего евреев боялись, не любили и притесняли. А притесняют, прежде всего, тех, кто сам не спешит к растворению и адаптации. И здесь разницы между евреями и мусульманами я не вижу.

Национальность — скажу я еще раз — это стратегия дистанцирования. Чем сильнее желание отгородиться — например, потому что среди большинства тебя не принимают за своего — из-за плохого языка или невостребованных профессиональных качеств — тем выше желание опереться на свою национальность.

Принципиальное своеобразие гонения на евреев кончилось вместе с появлением государства Израиль и запрета на антисемитизм во всех странах, называемых цивилизованными. Хотя последнее — это лишь желание дуть на воду, обжегшись на молоке. То есть не допустить уже случившийся Холокост. Потому что после образования Израиля, антисемитизм перестал чем-либо отличаться от любого недоверия большинства к меньшинству, в том числе национальному. Если вы живете среди нас, но не хотите говорить на нашем языке, говорите на своем, молитесь своим богам, читаете свои книги, значит, вы — другие. Быть Другим — сегодня не страшно, образованные люди не боятся других и чужих, а необразованные будут бояться их, даже если вы дырку просверлите в их голове словом толерантность. Но еврейского своеобразия тут уже нет.

Евреи в Израиле, Америке, Германии и т.д. обижаются, что их называют не евреями, а русскими. В то время как они — по большей части —  не евреи, не русские, а совки. Кстати, вполне себе национальность, или, как говорили еще четверть века назад, общность — советский народ.

Вот смотрю я на очередной опрос на русскоязычном американском телеканале RTVi, где спрашивают наших соотечественников, за кого из кандидатов в президенты США они собираются голосовать? За Трампа — 43%. За его двойника Круза — 17. За Клинтон — 13, за Сандерса — 10. То есть за условного американского Путина — 60 процентов (не отличаясь здесь от россиян), за единственного реального оппозиционера — 10. Ничего не напоминает? Не хватает четверти до 86%? Так просто время сейчас такое, Обама кризис экономический почти притушил, занятость повысил, безработицу уменьшил, а так — совок совком. По-русски — с провинциальным акцентом, по-английски — с русским и словарем, а так обыкновенные люди советской национальности, по недоразумению и ложной памяти считающие себя евреями.

Нет, социальная неудовлетворенность — самое распространенное чувство. И, значит, такие приемы как религия, культура меньшинства, национальность будут всегда приемами, переводящими неполноценность с чужого поля на свое. Эта социальная неудовлетворенность — совсем не обязательно удел абсолютных неудачников, образование повышает амбиции и социальные ставки, и делает болезненней неудачи. Поэтому перечисленные приемы — национальность, религия, архаическая культура (редкие и неконвенциональные знания) — будут востребованы всегда, как способы социальной демпфированности.

Но иллюзорность, психологичность подобных приемов от этого не становятся менее отчетливыми. Как бы вам ни хотелось вернуться к корням, к обретению национальной идентичности — это не духовное возрождение или обретение основ, а социальная стратегия самоутверждения. Одна из.