По поводу демонстративного абсурда властного поведения есть несколько принципиальных вопросов, имеющих перспективное значение. Власть (назовем ее так расплывчато) невменяема или же невменяемость только симулирует? Или вообще никакой невменяемости нет, а есть строго продуманная стратегия, пусть и облеченная в комбинацию языка юродивого с языком гопника?
Ответ на этот вопрос принципиален. Если власть невменяема, ее надо срочно изолировать, эвакуировать, лечить. Избавляться от ее влияния любыми средствами. Delete. Диалог с ней невозможен, дальнейший ход событий и набор приемов воздействия на общество непредсказуем. И вполне возможно катастрофичен.
Если же никакого сумасшествия нет, а невменяемость лишь разыгрывается, надо задаваться вопросом: зачем? Зачем авторитарной с тоталитарными прожилками власти репутация невменяемости? Предполагается, для того, чтобы увеличивать вероятность и других невменяемых действий. В пределе — ядерного удара по реальному или мнимому противнику. Усиления военного противостояния в Украине. Нападения на Прибалтику или Молдавию. Короче, создания и усиления ситуации неопределенности, которая, по (предполагаемому) мнению российской власти, усиливает ее позиции и заставляет оппонентов больше считаться с ее потенциальными возможностями. В том числе — по интенсификации мирового кризиса, а в пределе — и мировой войны.
У сторонников этой версии, несомненно, есть серьезные аргументы, но элементы легкой или тяжелой невменяемости часто используют более слабые и агрессивные авторитарные и тоталитарные режимы по принципу: не трогайте меня, я за себя не отвечаю. Круг потенциально возможных действий расширяется, набор инструментов по запугиванию внешних и внутренних противников увеличивается.
Однако и представление о том, что власть ведет себя вполне рационально (на, конечно, доступном ей, власти, уровне рациональности и с сохранением привычных языковых приемов) тоже не лишено оснований. При кажущейся (или реальной) невменяемости, у большинства властных решений, начиная с 6 мая 2012, есть или могут быть обнаружены вполне рациональные мотивы, политические и экономические. Власть объявляет о своих символических планах, навязывая обществу законы, ограничивающие его, общества, возможности политической и социальной активности. Власть, без сомнения, отдает себе отчет, что большая часть ее законотворчества останется бумажными водяными знаками, то есть реально будет осуществлена лишь небольшая толика заключенных в законах и указах угроз, но ее это вполне устраивает.
Власть обозначает направление своей деятельности по ограничению политического оппонирования и вполне в этом плане последовательна. Попробуем хотя бы приблизительно проанализировать соотношение авторитарных и тоталитарных тенденций, заключающихся в стратегии власти последнего времени. Казалось бы, тоталитарные тенденции нарастают. Репрессиям подвергнуты выбранные почти наугад активисты (или просто оказавшиеся в ненужном месте и неправильное время граждански озабоченные пассионарии). Активисты с украинской стороны, награжденные несуразными и показательно жестокими сроками. Отдельные представители общества, репрессированные не за действия, а за демонстративные политические высказывания.
Однако если проанализировать и суммировать весь слой репрессий со стороны власти, то итог будет вполне рациональным: власть с преувеличенной, демонстративной суровостью готова карать (и карает) оппозиционные действия. И только в редких случаях (тот же Стомахин, Мухин), за агрессивное интеллектуальное оппонирование. Угрозы закрыть интернет, Википедию, Фейсбук, другие социальные сети раздаются, но пока не реализованы. И в какой степени будут реализованы, не вполне понятно. Очень возможно, что путинский режим – информационный, постиндустриальный аналог авторитарного/тоталитарного (последнее под вопросом) правления, намеренно полагающий информационную среду вполне для себя удобной для влияния на общество. Можно, конечно, представить, что путинская корпорация найдет для себя невозможным сохранять ту относительную целостность информационного пространства, которой власть пользуется удачнее общества. Но пока этого не произошло, следует исходить из предположения, что относительная свобода информационного пространства власть устраивает и не сильно пугает.
При кажущемся безумии многих действий последнего времени рациональный месседж власти отчетлив: оппозиционное оппонирование в социальных сетях нас не тревожит, любые попытки конвертирования символических действий в социальные и политические с оппозиционной подоплекой будут караться с нарастающей суровостью.
Это те правила игры, которые российская власть формулирует достаточно отчетливо. И это правила не тоталитарного, а авторитарного, корпоративного, персоналистского, но информационного режима, заинтересованного в том, чтобы казаться фундаменталистким.
Есть еще одно дополнительное обстоятельство, помимо поведения власти, которое вызывает резонное беспокойство оппонентов путинского режима. Это – поведение массовки, путинского электората, большей части российского общества. Здесь можно выделить следующее обстоятельство. Готовность значительной (внушительной) части общества на куда более тотальные репрессии. Более того, готовность эти репрессии осуществлять и становиться их бенефициарами. Это прискорбная особенность массового общества, позволяющего себе отвергать рутинные правила социального поведения.
Тревожная подробность социального устройства российского общества, но не уникальная. Готовность к репрессиям – перспективная, но не обязательно востребуемая опция. Она может быть реализована, если режим действительно начнет агонизировать и посчитает, что у него нет других ходов. Но при существующем уровне поддержки активирование опции тотальных репрессий является избыточным и рискованным выбором, который до последней возможности власть будет избегать.
Что же касается массовой мобилизации и элементов социальной и политической неадекватности большей части общества, то это случается даже в демократических странах. После терактов 11 сентября 2001, а затем и начала бушевских войн против Афганистана и Ирака, поддержка лидера мобилизации — президента Буша — перевалила за знакомые нам 86 процентов. И только военные неудачи способствовали отрезвлению общества и усилению его критического отношения к деятельности правительства.
Вообще война – древнейший способ мобилизации, и Путин с Грузией, Крымом, Донбассом – не уникален. Даже Маргарет Тэтчер использовала возможность патриотической мобилизации в войне с Аргентиной за Фолклендские острова (не в меньшей степени, чем диктатор Аргентины Галтьери) в трудной для себя политической ситуации.
Естественно, уровень социальной вменяемости российского общества не сопоставим с американским или британским, но тем более стоит понимать, что уникальности в патриотической символизации воюющего лидера немного.
Понятно, что возможность наиболее катастрофического сценария с массовыми репрессиями в стране, пережившей подобный период по историческим меркам совсем недавно, психологически травматичен. Но вероятность не активирования тоталитарных тенденций путинского режима более вероятна: корпоративный режим, рекрутировавший поддержку среди многочисленных бюджетников, как в военной, так и в культурной сферах, может существовать на ресурсной основе как угодно долго. Катастрофический сценарий возможен, но менее вероятен, чем продолжение с небольшими вариациями авторитарного, корпоративного правления в пределах физической жизни авторитарного правителя. Один из ориентиров — каудильо Франко.
Понятно, что перспектива разнообразных нонконформистских стратегий в рамках информационного авторитаризма будет неукоснительно сужаться, для наиболее активных и нетерпеливых социальных агентов это сужение перспективы будет болезненным, уровень и разнообразие жизни будет понижаться. Но правила социального поведения будут все равно более широкими, чем при советской власти. Возможность же развала России, ее исчезновения с политической карты, радикального политического и социального переформатирования в принципе представима, но с небольшой вероятностью. Не катастрофа, но медленный, пологий спуск вниз. Скучно, малоплодотворно, но выжить можно.
