Есть разные виды смелости и зависят они от света рампы и группы поддержки. Самая простая, когда на тебя направлены тысячи биноклей на оси. На этом пиру и смерть красна. А если ты один в поле воин, никто не увидит, не засвидетельствует, не заплачет в ответ — совсем другой коленкор, другой полюс. Мужество в зеркале — кто на него способен.
Но есть еще один вид смелости, в котором трудно упрекнуть наше интеллектуальное сообщество: сомневаться в правоте своих. Идти против внутреннего течения. При этом свои — не только люди, это и ценности, кажущиеся незыблемыми, потому что к ним привыкли. И репутации, заработанные не за один день, и иерархия, выстроенная в естественной и длительной конкуренции. И, конечно, просто друзья и приятели из своей (только более узкой) референтной группы.
Кому, впрочем, охота плевать против ветра — это норма, правило выживания сообщества, пока ты к нему принадлежишь. Это не Путина, коррупцию или совок крыть, это себе лоботомию делать без наркоза грязным кухонным ножом. Это еще более тяжко, чем когда ты один — без понимания и поддержки своих.
Понятно, что люди, получающие деньги за пропаганду (давайте сузим временные рамки нашей эпохой, хотя как раз в этом эпохи похожи), рано или поздно созревают, чтобы повторить ленинскую фразу про говно нации. Потому как говно — не они, они уже вне, что, конечно, обидно, но за издержки заплачено, можно и опустить тех, с кем не пьешь и не говоришь по телефону, потому что не звонят.
Совсем другая статья — видеть ошибки (или то, что ты держишь за ошибки) близких, приятелей, учителей, тех, от кого зависишь. Потому что с ними прожил жизнь. Видеть, но закрывать на это глаза, потому что легче себе объяснить, что нас и так власть гнобит, пытаясь развести, испугать и рассорить. И выносить сор из сообщества — только радовать троллей и любителей сплетен. Ищи дурака.
Да и потом, кто ты такой, чтобы судить не слепых обитателей пространства телевизионной пропаганды, а таких же, как ты зрячих продавцов интеллектуального труда. С одной стороны, конкурентов, с другой — коллег, способных понять и оценить твой собственный вклад в производство смыслов и слов.
Однако кто еще несет ответственность за происходящее с результатами нашего формулирования и уточнения, с плодами и посевами нашей интеллектуальной пашни, с нашим обществом, которое, в том числе (позволим себе эту лестную оговорку) есть итог нашей профессиональной деятельности? А итог, как мы видим, плачевен. Понятно желание списать все долги на дядю: на политиков, телевизор, власть, мундиры голубые, да и тебя, покорный им народ.
Но есть одно обстоятельство, которое (помимо стремления к корректности) затрудняет все записать на счет Путина и маленького человека из шинели красноармейской складки: они нас не услышат, а если услышат — не поймут. С ними лучше разговаривать на другом языке — языке божественного волеизъявления, экономического кризиса, высоких цен, пустых полок и банок с патиссонами и морской капустой. Преступления, наконец, и наказания войной и гибелью, языком «Народной воли» и партии эсеров-революционеров, а не аргументов с цитатами и аллюзиями.
То есть сам факт привлечения доводов и борьбы за точность формулировок диктует единственного адресата, кому вообще понятно, о чем идет речь. А речь идет о том, кто в ответе, что родина не просто в гное, кале и парше, а в том кале и той парше, в которой была уже много раз, несмотря на все наши интеллектуальные усилия и профессиональные подвиги, а может, и благодаря им.
Мне не
впервой говорить на тему интеллектуальной ответственности за пластинку русской истории, что без остановки крутится во дворе, где и какое тысячелетие не всегда понятно. И меня, признаюсь, изумляет, что эта тема не находит никакого отклика в нашей среде. То есть в две тысячи сорок восьмой раз пнуть Путина или народ-богоносец, что он без масла в башке, — это запросто. А попытаться увидеть собственную ответственность за то, что всё в какой уже раз идет по замкнутому кругу — западло.
Но если мы не сформулируем причины нашей катастрофы, то мало того, что это никто не сделает, так и катастрофа не кончится. А кончится, так повторится, а повторится, то уже не на том уровне, который есть и был, а глубже и глубже, так как колеса тонут в трясине повторов все отчетливей и безнадежней. И сколько попыток предусмотрено историей для не выучивших (и даже не осознавших) уроки истории, никто не знает. Но бесконечности здесь нет: или учись плавать, или готовься утонуть однажды раз и навсегда. Эдакой никому ненужной Атлантидой сервильного профессионализма и самоуверенности.
Однако нежелание отдавать отчет в том, что путинское наказание за грехи было бы невозможно без безвольного почивания на лаврах в ельцинские и путинские же годы — отчетливо. Самая идея культурной деятельности была, очевидно, ошибочна: советскую культуру нельзя было продолжать — культуру надо было начинать сначала. Советская культура — культура конформизма, двоемыслия и мнимостей — не имела в себе той рациональной основательности, которая была способна стать опорой в новое (или якобы новое) время. Как обмолвился один старик в переводе: из ничего не выйдет ничего.
Как выходцы из номенклатуры не могли отринуть свое номенклатурное прошлое, так советская культура не могла исторгнуть из себя болото, которое оказалось сильнее всех попыток выбраться из него, предварительно не осушив. Но это было слишком хлопотно, это не давало возможности сразу стать получателем нефтяной культурной ренты, которыми стали очень многие в постперестроечные годы, закрывая глаза на то, что работают на ту же номенклатуру, обновившую риторику обмана, но не сам обман.
Никто не захотел быть говночистом, куда приятнее оказалось быть политтехнологами, советниками, профессорами, четвертой властью, наконец, дождавшимися признания писателями, поэтами и художниками. Как будто норма, культурная и социальная норма, вернулась в наш обиход сама, как нагулявшаяся кошка. Смеялись над быдлом, верящим в чудо МММ и капитализма с добрым лицом, а сами верили в то же чудо духовного банка «Чара», который заплатит нам бешеные проценты под необеспеченные активы нашей безответственности и прекраснодушия. Что не позволяло видеть себя в подлинном, а не придуманном свете: не профессионалы и свободные интеллектуалы европейского разлива, а интеллектуальная обслуга бандитского капитализма, из которого существительное выветрились с течением лет, а прилагательное осталось.
Можно, конечно, сказать — чего сейчас махать иллюзорными кулаками после позорно проигранной драки — прошлое не вернешь, на душе и так тошно, дайте доползти до половика в углу, повыть и зализать раны, нанесенные глупой судьбой.
Но не осознанное сегодня обязательно повторится завтра. Пока не создана культура социальной вменяемости, все остальное будет кружевами из пены. Мы — не культурная элита, мы продолжатели и имитаторы несуществующего чужого: дворянской культуры XVIII и XIX века, буржуазной культуры Запада то ли похищенной, то ли процитированной неточно. Но никакой элементарной культуры уважения к норме, понятной и авторитетной среди большинства, у нас нет — и стихи, и романы из туманного Альбиона прошлого здесь не помогут.
Наш двуглавый герб — это две культурные традиции, обращенные в разные стороны. Маленькая головка глядит туда же, куда и мы: в сторону, определяемую нами как вменяемость — там закон, социальные нормы, преемственность и церемониал. Большая голова смотрит в другую степь — где кто сильнее, тот и прав, кто смел, тот и съел, все лгут, а я что — дурак, если анархия — мать порядка. И через этот океан различий не построишь керченский мост, сначала надо сблизить противоположные берега и научить дергать ручку унитаза.
И все дело не в конституции, политической воле или своде законов, а в том, что культура (если рассматривать ее как систему стереотипов, навязывающих социальное поведение) не великая, а гнилая — с поджаристой корочкой самообольщения, цитат и высокомерия. Как, впрочем, и ее жрецы. Не все, понятное дело. Но в том статистическом итоге, который некоторые шутники кличут историей, это обычно именуют банкротством и банкротами. И зовут на суд. Суд истории, впрочем.
