Кит — лакировщик действительности, или лебединая песня

Welt am Sonntag

Там большое озеро, по нему плавают чудо какие красивые лебеди с золотыми ленточками на шее и распевают красивые песни. Потом из сада выйдет девочка, подойдет к озеру, приманит лебедей и будет кормить их сладким марципаном.

Идемте, идемте, милые детки, посмотрите, чем одарил вас младенец Христос!
Гофман. Щелкунчик.

Женские черты российской интеллигенции наиболее отчетливо проступают в смутные времена. Когда ей кажется, что она уже не нужна, что ее не любят, не уважают, не понимают. Когда ее начинают оценивать не за ее любовь, верность и склонность к самопожертвованию, а за ее мужские качества — профессионализм, умение делать свое дело. Поэт в России хочет быть больше, чем поэт, писатель — больше, чем писатель, политик — больше, чем политик. Больше ровно настолько, насколько это определено своеобразной факультативной функцией, которую, конечно, весьма упрощенно, можно определить как любовь к народу.
Интеллигенция — жрица этой любви, и ее жреческие функции очень часто более важны для нее, нежели выполнение непосредственных профессиональных обязанностей. Потому что интеллигент — это тот, кто любит народ как нечто внешнее, отделенное от него, вроде берегов отчизны дальней.
Поэтому интеллигенция в России любит народ особой, избыточной любовью, любит как профессиональная любовница, ибо у народа есть и законная жена — родина, держава. Жена — мать его детей и суровая супруга, уверенная, что вся любовь народа должна принадлежать ей без остатка. Любовь ее требовательна и строга, и к прошмандовкам она относится с опаской и презрением. Однако русская история такова, что иногда родина, теряя женские черты, становится в мужскую позу государства, отечества, и, продолжая любить народ, склоняет его к мужеложеству — любит больно, оскорбительно, так что сам народ забывает какого он пола, возраста, и тогда наступает звездный час любви интеллигенции — бескрайней, самоотверженной, готовой успокоить народ в своих объятиях, утешить, спасти, приголубить.
Но не менее часто, именно в тот момент, когда отечество проявляет свою суровую, мужскую сущность, интеллигенция теряет голову и почти так же сильно как народ, любит и своего второго господина — государство. Любит почти безнадежно, безответно, униженно, а порой и сильнее, чем народ.
Но самая заветная мечта интеллигенции, конечно, — о любви законной и взаимной, неворованной, осуществляемой не в рамках любовного треугольника, а в супружестве, для чего народ должен стать властителем своей судьбы, стать не только народом, но и государством, единым в нескольких лицах. Тогда, меж песен о древнем походе, можно будет радостно спеть о верноподданном Солнца — самодержавном народе и воскликнуть: Да будет народ государем, всегда, навсегда, здесь и там!. Да, да, и здесь, и там. О, как интеллигенция любит свой народ во время войны, из оборонительной и освободительной превращающейся в наступательную и завоевательную, когда народ становится воином, бойцом, победителем, не только с небом, но и с любым Царьградом беседующим на ты!
Но если отчизна находится в состоянии очередной обессиливающей менопаузы, народ бесхозен, беспутен и покинут, остается только мечтать, обольщаться иллюзиями и строить идеалы.
Нечто подобное, кажется, происходит и сегодня. Свобода опять пришла слишком нагой, тот жалкий букетик, что она кинула на сердце интеллигенции, давно завял, и та часть интеллигенции, которая не захотела и не удовлетворилась оставленной ей вакансией профессионала, интеллектуала, традиционно считая ее пустой, как старая дева, стала мечтать о молодом и сильном, пусть грубом, ненасытном и косноязычном, но герое, строя куры любому, кто на него хотя бы отдаленно похож.
Примеров этому множество — от мечты о новом большевике, пусть даже в подмокшем, с кровавым подбоем и в пятнах плесени плаще национал-большевизма, до рутинных разговоров о сильной державной руке, справедливых карательных органах и мощном, как море, государстве. Проходят годы, и тысячи, тысячи лет, приедается все, кроме допотопного простора, что пока сипнет и свирепеет от бессильной пены, свинеет от поднятой со дна тины, сатанеет от прорвы несделанных работ и грозно расходится в белой рьяности волн. И, быть может, нигде так точно не сказалась прежняя сила соблазна узреть освобождение от умственной лени и бессмысленного существования под властью новорусского хлыща, как в волшебной сказке о превращении гадкого приднестровского утенка в грозного и прекрасного генерала Лебедя. Именно с ним теперь периодически связывают свои надежды славы и добра, а также труда не только со всеми сообща, но и заодно с правопорядком те, кого не смущают сопоставления разных эр и знакомые выписки из книг.
Свидетельств того, что российская интеллигенция уже готова отдать свое сердце суровому войну, немало. Одно из них — статья петербургского поэта Виктора Кривулина Щелкунчик посреди лебединого озера — особенно характерно и симптоматично, потому что и поэт хороший, и говорит весомо, зримо, отчетливо, без ненужных околичностей. Патриарх бывшей второй (независимой, неангажированной, неофициальной) культуры и, действительно, один из самых известных современных поэтов, публикует смелый, восторженный отзыв на книгу генерала За державу обидно…; рецензия становится апологией силы и ума, добра и чести, высокой культуры и таланта, воплощением которых сегодня и является для многих доблестный миротворец.
Никто из детей ничтожных мира и не менее ничтожных хулителей генерала не отказывает ему в грозной раскатистой силе, обнаженном чувстве достоинства, быстро переходящим в неограниченные разумом амбиции, и народной сметке, в частности, проявляющейся в том, что он к месту приводит десяток поговорок, взятых из сборника Пословиц русского народа Владимира Даля, умело варьируя их в зависимости от обстоятельств. Но русская интеллигенция не готова самозабвенно полюбить что-либо за исключением идеала, для которого нужен не набор качеств, даже самых противоречивых и парадоксальных, а лишь их превосходная степень. Птица-тройка, а не добрый служивый конь, могучее обещание, потенция, а не результат, пусть и скромный, не быль, нудная, подробная и скучная, как теория Ломброзо, а волшебная сказка.
Эта сказка нам и рассказана дважды: сначала генералом, реализующим редкую для нашего времени способность воспринимать собственную жизнь как волшебную сказку, потом поэтом. Я заявляю без улыбки, — начинает свое сказание поэт-мифотворец, — секретарь Совета безопасности генерал Лебедь — один из лучших современных российских писателей. Более того, он — порождение высочайшей словесной культуры, а его книга гремучая смесь языка армейских реляций, казарменных баек, анекдотов, обширных цитат из Государства Платона и постоянных скрытых или явных аллюзий к Пушкину, Гоголю, Щедрину и даже А. Куприну.
Опровергая даже летучую тень мысли, что Лебедь писал эту книгу не сам, а с помощью литературного консультанта, рецензент пишет: Нужно быть просто-напросто гением, Львом Толстым современности, чтобы, самому не являясь А. И. Лебедем, так виртуозно воспроизводить тончайшие нюансы колоритного комплексного генеральского синтаксиса. Ты меня извини, старик, но я тебе честно скажу, ты — гений, брат царю, отец солдатам, отец русской демократии, писатель Божьей милостью.
Поэт издалека заводит речь, поэта далеко заводит речь. О ком, кому, зачем? Конечно, ей — Фоме неверующему — русской интеллигенции, которая прекрасно знает, что Платон изгнал из своего идеального государства поэтов, но одно дело, когда поэтов изгоняет Ленин такой молодой или Сталин, чье имя будут повторять дети, а другое, когда гений, вскормленный парным молоком русской культуры и воплощающий в себе все качества идеала. Творящий сказку и готовый воплотить ее в жизнь. От которой немного страшно и тому, кто этой сказке верит, ибо эта сказка убедительнее любой гиперреалистической или постмодернистской чернухи, ей веришь почти безоговорочно, хотя и не без некоторого ужаса. Но современному русскому поэту периода конца литературоцентризма в русской литературе и разочарования в либеральных ценностях важно, за кем пойти, кого признать героем, во имя чего форсировать, строить котурны, затаскивать на них колосса на глиняных ногах. И то, что на вопрос о хобби, генерал, фигура мифологическая и мифопорождающая, не задумываясь ответил: Чтение книг, приобретает характер пароля, масонского знака. Из его (Лебедя — М.Б.) книги становится очевидным. что он читал классику как непосредственное руководство к действия, сознательно соотнеся себя с персонажами русской литературы, примеряя себе их маски. Генерал Лебедь — это и Максим Максимович, и загадочный и демоничный Печорин, и рассуждает он, как герои Достоевского, ставит те же вопросы, что стояли, скажем, перед Митей или Алешей Карамазовым. Русская литература уже была воспринята как руководство к действию, нам еще долго выковыривать остатки недовоплощенной мечты. Не искушать бы нас без нужды возвратом нежного государева слова.
Я убежден, что не будь в нашем прошлом Пушкина, Гоголя или Лермонтова — не было бы сейчас на политической сцене человека, подобного Лебедю. Человека слова, которому нестерпим малейший зазор между словом и непосредственным действием. Он человек действия именно потому, что он человек слова. По той же причине Лебедю более всего ненавистен словесный камуфляж, позволяющий прикрывать самые неприглядные действия патетической риторикой либерального или коммунистического толка.
Так что же тогда воплощает собой доблестный российский генерал и один из лучших современных русских писателей? Не либерал, не коммунист, а воин, сменивший меч на перо. И, конечно, слово — точное, меткое, народное. Простое как правда. С восторгом приводятся крылатые выражения генерала-писателя: Закрыл рот — убрал рабочее место. После чего следует вызывающий зависть своей смелостью комментарий: Сам он закрывает рот лишь для того, чтобы с хрустом раскусить очередной крепкий орешек. С хрустом, раскусил, расправился с очередным соперником, мышиным королем, чью погибель с жестокой радостью видит и приветствует рецензент, глядя через мрачную Неву на забвенью брошенный дворец. Так приветствуют народного мстителя, воскресшего Петра III, вернувшегося после учебы в Марбурге Степана Разина, способного заставить отвечать за незаслуженные обиды тех, кто забыл наш праздник молодой, кто думает, что прошлое невозвратимо. Кто лишил русскую интеллигенцию читателя, советчика, врача, заветных разговоров на колючей лестнице и должности властителя дум в роли любимой женщины механика Гаврилова. Ведь счастье было так возможно, так близко, но нам кто-то помешал. Но реванш, как полночь, не только близок, шаги Командора уже слышны.
Политическое восхождение Лебедя можно рассматривать как реванш литературоцентризма, определявшего духовный климат русской культуры и государственности на протяжении 200 лет, но после перестройки, казалось бы, преодоленного, отошедшего в прошлое. Получается — отнюдь не преодоленного. Русская литература продолжает творить жизнь по законам словесности, ее жизнестроительная энергия вовсе не исчерпана. Значит, будем ждать воплощение старой мечты о плотнике, царе, мореплавателе, полководце и писателе — выходце из народной гущи.
В газете Час пик, первой опубликовавшей статью Кривулина, в правом углу помещена фотография: женщина-гримерша наносит на лицо генерала грим перед его очередным появлением на публике. Зеркало, пудреница, ласковая женская рука с обручальным кольцом наносит макияж, пытаясь устранить с неулыбчивого лица природную хмурость и отчетливую грубоватость. Что делать, женское сердце такое, любят женщины военных, и простых, и здоровенных. Грубых, сильных, настойчивых любовников. А какое пылкое и благодарное сердце бьется за скромным военным френчем, но может быть лучше, если, действительно, вор будет сидеть в тюрьме, генерал командовать полком, слуги народа служить, а поэт писать стихи? Ибо если спутать среду существования и наилучшего применения способностей, жизнь и искусство, армию и политику, то тогда строку начинает диктовать столь подозрительное чувство, что оно неизменно шлет на сцену раба, и тут кончается искусство и дышит почва и судьба.
Стоит ли говорить, что ситуация, когда сквозь лицо российской интеллигенции начинают проступать женские черты, когда страсть к грубой и простой силе вызывает обморок счастья и в качестве героя появляется строгий воин, рукой ударяющий по суровым щитам, чревата. Повторением. Желанием впасть, наконец, как в соблазнительную ересь, в простоту, оборачивающуюся мечтой о самом читающем в мире народе, о симбиозе, синкретизме, просвещенном абсолютизме, философе на троне, пищущем указы не кнутом, а мечом и пером, о заветной триаде и вечной женственности. Не мир, но меч, не сын, а дочь, не день, а ночь.
Незавершаемость опыта — отсюда вся тягомотина дурных повторений и бесконечных адовых мучений, — написал один философ накануне перестройки. — Когда (…) нужно жевать один и тот же кусок, — это и есть Россия XX века.
В глушь, Саратов, к тетке, в полк. В строй. На место.