Два Петербурга

Петербург Петербург/ Петроград Петроград/ Ленинград Ленинград

Я смог позволить себе эту статью только сейчас, когда стало известно о переносе газпромовского небоскреба. До этого момента мое мнение могло быть подверстано к позиции мерзкой петербургской власти. Ведь борьба между сторонниками и противниками башни «Охта-центра» действительно была политической, а моя позиция, без сомнения, ближе политической позиции противников строительства. Этого я не могу сказать по поводу самого небоскреба или по поводу эстетических воззрений защитников чистоты петербургского стиля.

Однако начну я с другого. С попытки разделить сторонников и противников строительства охтинского початка на петербуржцев и ленинградцев. Петербуржцев, решительно возражавших против искажений исторического силуэта города, и технократов-ленинградцев, которым петербуржская классика намного менее мила, чем индустриальные пейзажи советского Ленинграда. Увы, мне это деление кажется некорректным и, скажем так, неглубоким.

Об отношении к петербургскому стилю уже писал, подчеркивая, что в Петербурге-Ленинграде всегда сложным образом переплетались тайное и явное. В том числе тайное и явное имя. Пока город назывался Ленинград, тайное и более значительное имя Петербург как бы просвечивало сквозь него, как сквозь груду всего официального просвечивает всегда нечто домашнее, интимное и на самом деле более важное. Говорить о Ленинграде Петербург означало не просто фрондировать, а протягивать руку сквозь советскую эпоху дореволюционному времени, которое было как бы запрещено в советской культуре. Я не буду еще раз показывать, как в русской культуре, принципиально поляризованной, в ситуации, когда вчера только официальное, явное становится другим, другим становится и его неофициальное, тайное отражение. Это произошло и с Ленинградом, который, превратившись в Петербург, сразу перестал иметь Петербург в виде подкладки, место которой сразу занял Питер – тоже одно из неофициальных имен города, но куда более приближенное к его рабочим окраинам.

Это я к тому, что делить жителей города на петербуржцев и ленинградцев смешно – ни тех, ни других в реальности не существует: сквозь любого петербуржца просвечивает его советское прошлое и советская сущность, точно так же как сквозь ленинградца все равно видно что-то вроде засвеченного снимка улицы Зодчего Росси. Но, кстати говоря, и те, и другие уже давно (за малым исключением) голосуют за Путина, Медведева, партию Единая Россия, а тех, кто не голосует – их абсолютное меньшинство, и определять их эстетические пристрастия я бы не стал.

Зато я могу сказать о том, какой именно культурный и социальный тип проявляют физические очертания этого города, в равной степени похожего не столько на оперу в камне, сколько на смесь музея и некрополя. Странное фиксирование на одной из исторических эпох – русском (петровском) барокко и классицизме 18 века — сыграло с городом и его жителями дурную шутку. Да, это были иностранные архитекторы, да, дурацкое низкопоклонство (вкупе с не менее дурацким чувством превосходства) перед западом у русского человека в крови, но почему именно этот стиль стал заказником, заповедником, своеобразной матрицей, с тех пор воспроизводимой и давящей на все остальные?

В социальной науке давно исследовано влияние физического пространства, в частности архитектуры, на социальное и культурное сознание. То есть архитектура никакая не абстрактная красота, а вполне определенные социальные отношения, зафиксированные в твердых пропорциях. В частности, столь свойственная российскому сознанию иерархичность, прежде всего, воспроизводится в архитектуре авторитарного 18 века, в котором давление возвышающегося верха над распластанным и раздавленным низом заложено изначально.

Иначе говоря, именно петербургский стиль воспроизводит ситуацию покорности власти, восхищения перед силой, катастрофический отрыв от истории и попытку спрятаться под крыло уже давно неисторической классики. Характерно, что более живой 19 век не был столь однозначно околдован печатью классицизма или барокко, воспроизводя практически все стили в исторической части города, не говоря уже об окраинах. Это было живое движение мысли, опять остановленное или существенным образом замедленное после октябрьской революции и переноса столицы из Петербурга в Москву.

Но давайте посмотрим на постреволюционную культуру Петербурга, а точнее Ленинграда. В этом городе по-настоящему делалось только то, что принципиально дистанцировалось от всего советского и протягивало руку тайному, забытому и запрещенному. Дореволюционному или европейскому, мировому. Формалисты, обэриуты, потом ленинградская неофициальная культура – это все то, что жило вопреки истории, на ее разрыве и именно поэтому оказывалось существенным. Многим же из тех, кто пытался делать что-то более-менее основательное в официальном ленинградском пространстве, приходилось переезжать из бывшей столицу в нынешнюю, из Ленинграда в Москву. Это делали актеры и писатели, ученые и архитекторы. На всех остальных продолжал давить образ музей и некрополя, внеисторического стиля, замороженного в культуре и мертвящего сознание. Потому что город сопротивлялся всему новому, всему, не совпадающему с петербургским стилем.

Понятно, что Матвиенко или тот же Миллер – не ленинградцы или петербуржцы, а, без сомнения, сторонники строго иерархической культуры, и для них современность, в том числе архитектурная современность, это своеобразное подтверждение тех позиций, которые их корпорация захватила в социальном пространстве новой России. И тот отпечаток кукурузной чешуи, которая нисходит сверху вниз, с вершины до основания, это символическое подтверждение их права на власть. То есть они понимают или просто чувствуют, что архитектура – не декорации оперы под названием петербуржская болтовня, это вполне внятная речь, имеющая истоки, мотивы и цели. Что не отменяет тот факт, что петербургский стиль – это давно уже попса, исполняемая под фанеру. И Петр, заложивший город, прорубил окно не в Европу, а в ее симуляцию, что отчетливо ощущали и понимали многие, писавшие о Петербурге-Петрограде-Ленинграде.

Я не призываю к тому, чтобы взорвать историческую часть города, хотя она, конечно, глубоко вторична по отношению к европейской архитектуре. Но архитектура это и есть история, история в твердом виде, которая пишется современностью. Именно современности как импульса нового трагически не хватало многие десятилетия и не хватает сегодня в музеефицированном городе-кладбище. Не хватает воздуха, не хватает противовесов натужной иерархичности, которой пропитана не только русская классика, но и вся российская жизнь. Именно поэтому я не просто за то, чтобы строили охтинский небоскреб, а за то, чтобы в исторической части города было построено как можно больше новых и современных зданий, дабы довольно-таки тухлое сознание петербуржца получило живой импульс времени, чтобы оно обрело историчность. А историчность появляется только при сравнении, как этой происходит в большинстве исторических городов Европы. Когда римские термы в Цюрихе находятся между домом, построенным в 14 веке и современным зданием, построенным вчера, вы видите, как переливается история, как ничто не подмораживается, не объявляется сакральным, ничто не пропадает, а живет, как и должно жить все живое в рамках своей истории