•     Новости
•     Проза
•     Статьи
•     Видео
•     Галерея
•     Кафедра
•     Био
•     Критика и интервью
•     Друзья и годы
•     Архив

Хотя Зеленский давал интервью  тщательно отобранным российским журналистам, долго решавшим, кого позвать в свою компанию, а кому отказать, еще одним действующим лицом был российский президент, почти наверняка смотревший это интервью в своём бункере на такой глубине, чтобы ядерная бомба, сброшенная ему на темечко, отозвалась бы ласковым шелестом кисейной занавески на окне и легким дребезжанием блюдечка с чашкой на подоконнике.

Почти наверняка Зеленский думал об этом и поэтому говорил так, чтобы любому была понятна разница между тоном человека, который даже в беде не переходит на несносный пафос и не открывает дверь для сильных эмоций, и тем, в ком человеческое давно истреблено как предательский запах подмышек, а если и пробивается ненароком, то блатным фальцетом. Это вообще откровение чуть ли ни с первого дня войны: украинцы и их президент говорят по преимуществу со спокойной отчетливостью и достоинством, будто бы знают что-то о будущем и немного стесняются его, а говорящие головы страны-агрессора с напыщенностью и избыточной эмоциональностью плохих провинциальных актёров, знающих, что им никто не верит. И с этим уже ничего не поделать.

Ещё одним разительным контрастом этого интервью стало  поведение российских журналистов, какое-то стертое, нервозное и неуютное. Было понятно, что в их мозгу вертится тень возможного наказания со стороны обидчивого Кремля, и желание сыграть как бы в невозмутимость и раскованность, типа в профессионализм. Что оборачивалось неприкрытым страхом, страхом как таковым, страхом нахождения не на своем месте. И боязнью наказания.

Тон задал вопрос нашего нобелевского лауреата, который сам появиться на экране не рискнул, зато придумал вопрос, который своей изысканной надуманностью только подчеркнул его истинные чувства: как бы и рыбку съесть, и газете не навредить. Тезка именитого пропагандиста из «Коммерсанта» не так далеко ушел от каиновой печати своего имени-фамилии, он пытался ставить перед президентом страны, подвергшейся агрессии, острые, смелые вопросы (Путину своему зубы показывай), дабы оправдать само присутствие на одном экране с президентом вражеской страны.

Тихон Дзядко вроде говорил по делу, но почему-то тихо и как бы слабо, возможно, это была слабость сигнала микрофона, стоящего далеко, но общая акустика неуверенности и неестественности заставляла эту слабость интерпретировать в пользу того животного страха, что и у остальных. Михаил Зыгарь говорил зычно, но все равно не попадал в тон, будто был свадебным генералом, приглашённым на свадьбу, а оказавшемся на поминках.

Вопросы журналистов невозможно было запомнить, они были какими-то принципиально расплывчатыми и неточными. Не из нужной колоды. И спокойный, тронутый ноткой усталости от хронического недосыпа тон Зеленского казался таким случайным зайчиком солнечного света сквозь грязное замызганное окно: человек искал слова, выбирая наименее пафосные и в меньшей степени военные; он говорил о неравной войне, как маляр о ремонте, то есть буднично и профессионально. Он рутинно и по делу говорил о Путине, не опускаясь до резких слов. И в глазах появлялась какая-то индуцированная страсть, только когда речь заходила и непонятном для него феномене: тех 70 с гаком процентах граждан соседней страны, которые оказались не в состоянии определить, где ложь и пропаганда, а где кровь и родина.

Но даже здесь доминирующим чувством была печаль: он не жалел русский народ, он сожалел о его роковой ошибке. Роковой — слово моего словаря, Зеленский находил куда более будничные эпитеты, но от них ощущение чудовищной пропасти, в которую упала и до сих по летит вниз Россия, с ее журналистами, поэтами, культур-мультур и прочим лживым братском народом — становилось звонче, глубже и беспощаднее. Разве из такого падения выбираются живыми? Вопрос не от Зеленского, он такое себе позволить не мог. А мы, мы и не такое можем.