Выбрать страницу

Абортарий

Ситуация в Беларуси с символическим двоевластием ставит ряд вопросов, которые имеет, возможно, смысл задавать, хотя они и кажутся очевидными. В чем главная проблема Лукашенко? В том, как его называть. Его критики говорят, желая уколоть, что он — диктатор, беларуский царь, монарх от сохи, самодур и узурпатор власти. Сам же Лукашенко пытается навязать совсем другую комбинацию ролей, ему более близких: он не диктатор, а отец, отец нации, не царь, а строгий, подчас суровый учитель, который знает лучше всех, кому что нужно. И то, что называют жестокостью, это просто способ управления достаточно мягкотелым семейством и нерадивыми, плохими учениками, которые без его опеки потеряли бы все, что имеют.

Конечно, за всеми этими ролями стоит позиция даже не президента, а председателя чего-то там, потому что его выбрало не столько общество, сколько нечто невнятное, как божественное предназначение.

Такой симбиоз папы Карло и Карабаcа-Барабаса с диктатором Сомосой: крестьянский  патриарх, который не может ошибаться, потому что его за руку ведёт млечный путь. И вот вдруг, как это и бывает обычно, выяснилось, что Лука только делал вид, что знает все лучше других, что говорит с богом по ночам. А на самом деле — самоуверенный и самовлюбленный сельский увалень, не просто допускающий ошибки, он просто — одна большая ошибка по имени катастрофа. Потому что он завёл страну в лес Ивана Сусанина, чтобы граждане оставались инфантильными, нуждавшимися в нем как слепые, и строил систему, зависящую от него как от краеугольного камня или фундамента.

И тут выяснилось, что фундамент гнилой, избушка на курьих ножках, завёл Лука всех в тупик, и слепые прозрели, немые отверзли уста, и увидели, что колхозный король — голый.

Но вопрос, который мы ещё не задали, звучит примерно так: а зачем вообще автократу (и Лукашенко в частности) пусть и в роли поводыря нации эти игры в демократию, от которой остались одни картонные декорации, как всегда в подобной имитационной системе? Зачем вообще нужно играть в этот насквозь фальшивый спектакль с выборами, народным представительством, судами и тем, что именуется институтами? Учителя не выбирают, его назначаем начальство, а вы просто ходите к нему на урок, и он вправляет вам мозги. А если что — есть, не знаю, родительский комитет в виде силового аппарата, который согласен на все, только бы сохранить школу такой, какой была все эти годы. И не слышать, как ученики орут за окнами школы: физрука на мыло.

Любой политолог скажет, что у демократии и диктатуры, уже не играющей в ее имитацию, разные способы легитимности. Мол, у демократии — это самое народное представительство. То есть на выборах люди делегирует избранному ими свои полномочия: и он от их лица начинает или продолжает править. А вот легитимность диктатора, учителя, отца нации, не играющего в имитацию и соглашающегося с тем, что он – ставленник высших сил, легитимность — только поддержка родительского комитета с дубинками в руках, а это очень зависимая обоюдоострая ситуация. Сегодня ты играешь джаз, а завтра родину продашь. Как в Мали. Или в Сомали.

Но что такое эта легитимность наполовину президента, наполовину наследного монарха, а Лукашенко давно настроился на то, чтобы совершить эту метаморфозу окончательно, учредить монархию и передать эстафету Коле, наследному принцу в темных очках. Ведь люди меж собой не говорят ни о какой легитимности, они просто вчера верили в его талант учителя, как наместника бога предков на земле, а теперь не верят и хотят, чтобы он ушёл. Навсегда. Сделай так, чтобы мы тебя долго искали.

Помните, как иногда разбивают парки, расположенные в центре города или просто в людных местах с множеством транспортных развязок, остановок транспорта и учреждений. Не разбивают сразу дорожки, а дают их протоптать по тем траекториям, которые удобны, а потом прокладывают их уже по протоптанным маршрутам. Дорожки — это законы, закрепляющие легитимность. То есть, когда политологи говорят о чем-то: это уменьшает или повышает легитимность, имеется в виду, что закон установлен в соответствии с протоптанной тропинкой, угадан удобный маршрут. Или эти законы (как и дорожки в парке) проложены как бог на душу положит, как удобно начальству. И все используют их, порой ругая глупую разбивку парка, несовершенную социальную и политическую систему, но терпят, пока терпится и не кажется абсурдом. Пока ногу в кровь не натерло.

Лукашенко, играя на полюсах своих ролей, столкнулся не просто с проблемой десакрализации одной из них, потому что сфальсифицировал выборы, создал имитационные демократические институты, которые, как и в России, никакие не демократические, а вполне авторитарные, только прикидывающиеся другими.

Но проблема Лукашенко в том, что прохожие в парке, граждане в построенном им социальном и политическом пространстве, требует определенности: ты не учитель, не мессия, посланный небесами, ты всего лишь тот, кого мы избрали по ошибке и теперь эту ошибку готовы исправить.

Но Лука совершенно не готов к определенности, отказу от раздвоения личности,  от того, чтобы стать президентом, избранным на выборах, которые поддаются рациональной проверке. И у него есть универсальный инструмент, применяя который он может быть одновременно и папой Карло, и Карабасом-Барабасом, и Мадуро из Венесуэлы, точнее инструментов целый набор, букет — это страх. Потому что страх имеет разное предназначение: есть страх божий, есть страх перед учителем, а есть животный ужас перед слетевшим или готовым слететь с катушек автократом, который сам боится и боится панически. И это разные виды страха. Страх перед богом, который называется верой, страх быть репрессированным, если вы делаете систему автократа неустойчивой, страх родительского комитета быть разоблаченными, когда все узнают, что это не школа, а колония для малолетних преступников, из которой выходят не на свободу с чистой совестью, а в расход.

Ведь двоевластие в Беларуси состоит в том, что у двух сторон в конфликте не просто разная власть, а власть разной природы. У Лукашенко власть материальная — власть ментов, жестоких тонтон-макутов, уже показавших, что готовы пытать и топить все в крови, власть армии и бюрократии, особенно замазанной в конструировании имитационной демократии. А у протестующих — только власть сугубо символическая, власть общественного мнения, требующая определенности, власть преодоления заблуждения и разочарования в учителе, как в садисте и автократе.

Эта символическая власть может сгуститься до реальной, обрести кровь и плоть, а может растаять как сон, как утренний туман.

В том виде, в котором беларуский протест существует сегодня, есть то самое неустойчивое равновесие, что и заключено в вывеске, за которую он держится как за щит — мирный протест. Это и сила, и слабость. Мирный протест — это гамбит, протестующие предлагают себя в качестве жертвы, и диктатор никак не может понять, стоит ли брать предлагаемую ему фигуру, пролить кровь, которая на самом деле -катализатор. Потому что он уже потерял долю власти, когда пролил первую кровь в застенках. И если он примет еще одну жертву, потом еще и еще, то это именно то, что и способно лишить его возможности переключать роли.

Протест и есть процедура обретения крови и плоти, революция, как любое рождение, не может обойтись без крови и родовых вод, если жидкого много, все тонет в ней, как в фарисействе у Пастернака. Если ее мало, нет смазки, ребенку не выйти из мрака утробы, ему нужно кесарево сечение, в противном случае и он, и его мать умрут. Скажем, революции, с которой началась русская перестройка, не хватало именно крови, чтобы устояться и определиться. Лукавые доброхоты хвалили ее за то, что она была бескровной, но по этой причине она и не состоялось, ничего не родилось, а получился какой-то конгломерат между старой советской эпохой и новой, в которой опять же главными действующими лица стали люди из прошлого. И прошлое, как болото, утянуло на дно.

Беларуский протест топчется на месте, не зная, как обрести плоть и кровь, да и никто не знает, только Лука как сомнамбула калькулирует, разбив листок белой бумаги на две половины, столбец приобретений и столбец потерь. Что сделать, какую роль выбрать? Закинуть чепец за мельницу, стать обыкновенным Сомосой, которого ненавидят и бояться, или есть еще шанс натянуть ещё одеяло имитационной демократии на холодеющие ноги любимого учителя, сбить волну протестов, перемудрить, поматросить и бросить, оставив этот протест без крови и плоти.

Пока протест — ещё невидимка, он как бы и есть, но непонятно, в каком теле он может воплотиться, он вроде бы огромный, всеохватный и одновременно бесплотный, как не рождённый ребёнок. Мы смотрим на него через экран томографа — вот пульсируют и прорисовываются ножки, ручки, сердце, головка, каким он будет, гадает мать, какой у него появится характер, судьба? А суровый отец с усами скобкой, не желавший непрошеного ребёнка: не убереглась, дура, — сучит от раздражения ногами и требует превратить лабораторию в абортарий. У меня уже есть Коля, мне чужие дети не надобны.

Персональный сайт Михаила Берга   |  Dr. Berg

© 2005-2024 Михаил Берг. Все права защищены   |   web-дизайн KaisaGrom 2024