Человек-цитата
Любой человек — цитата. Он, как тело из воды, состоит из цитат. Списка цитат с коэффициентами. Понятно, число сочетаний бесконечно, отсюда и разнообразие. Одни цитаты повторяются, как ежедневник, другие встречаются на развилках, перекрёстках, один, два раза за жизнь. Одни цитаты — оправдание, другие — упрёк и приговор. Но описать человека цитатами с комментариями или без — дело техники. Ну, и знания цитат, конечно. Корпуса цитат и списка, который можно прикладывать к человеку как рентгеновский снимок к герою «Волшебной горы».
Для демонстрации, как это работает, покажу на себе: на себе не показывай, кричали нам мамы в середине наших рассказов про то, как пуля пролетала, и ага. Кричали, цитируя своих и других мам, как мы постоянно цитируем, даже когда настаиваем на своей уникальности. В цитате мы — дома, как в объятиях, и подчас другого дома у нас нет.
Вот у меня, скажем, дома нет, как у автора книги с дурацким названием «Память, говори» (а может, он процитировал «Время, вперёд»?). То есть мы с женой иногда проговариваем: «поехали домой» или «я хочу домой». Но это так, по лености языка, дом у нас там, в Ленинграде-Питере. А здесь так, квартира, где мы живём. За почти 12 лет в Америке мы переезжали 8 раз: везде у нас появлялась утварь, мебель, даже картины, но книг почти нет, книги у меня дома, на улице Бабушкина, а здесь я в пути. Путешествую.
Хотя последняя квартира была выбрана нами за чисто петербургский стиль: потолки метра 4.5, окна огромные, больше чем на Бабушкина и в родительской квартире на Новочеркасском, и я просто как увидел дом впервые, так сразу захотелось в нем поселиться, типа вернуться домой, что и мы сделали. Но дом, конечно, не появился, как у Ключевского помните о древнерусском быте: домой они приходили поспать и отдохнуть.
Хотя наш дом — это бывшая школа, обыкновенная средняя школа образца 1895 года, со стороны наш дом красного кирпича напоминает одну из консульских дач, которые Америка отняла у России. Когда я пользуюсь лестницей со школьными деревянными перилами, отполированными столетием с лишком (не вчера) до протертости лака, мое сознание всегда цитирует воспоминание нашей 30-й школы, что напротив метро Василеостровская. И ещё 610 гимназию, в которой недолго учился мой сын, а я потом ходил раз в неделю в мужской интеллектуальный клуб. И когда выходил, в поисках туалета, то опять же поднимался по лестнице с этими деревянными, блестящими и потертыми, как пословица, перилами.
Так что пока я иду по лестнице, я как бы дома, то есть в школе, в начале жизни школу помню я, вы думаете, я цитирую солнце русской поэзии, я цитирую Витю Кривулина, который для меня такое же солнце, только в тучах.
Но хорошо я себя чувствую только в дороге. Нет, не в дороге домой, меня в Россию не тянет, а в дороге из дома, где я сейчас живу. Это опять цитата из Зощенко, который описывал, как тяга к дороге, к перемене мест, для Гоголя и Бальзака, была домом: местом, где сердце успокоится. Поэтому я больше всего люблю длинные поездки на машине, многодневные, несколько недельные, я не знаю, такой ли я неврастеник, как Гоголь или Бальзак, но пока я еду, мне кажется, что еду я домой. И равен окружающему пространству, выражающему если не любовь, то понимание. И равным для всех ПДД.
Помню, когда я первый раз поехал из Нью-Йорка в Бостон, мне показалось, что пригороды Бостона, да и он сам, куда больше похожи на Питер, чем Нью-Йорк (теперь не кажется), который больше Москвы.
Это не потому, что я люблю Питер, не люблю; помню, ещё в той жизни, в начале 90-х приехал Лев Аннинский снимать обо мне фильм в серии «Уходящая натура», и, готовясь к съемкам спросил, какие места вам здесь больше нравятся, мы вас там и снимем. И как он был поражён, когда я стал ему объяснять, что Петербург — это мультфильм, живые картинки, диафильмы в проекторе. Что дело даже не в том, что он вторичный в каждой точке, в самом замысле, а что этот культ вторичности, этот петербургский стиль — панцирь, одетый на сломанный при родах позвоночник и мешающий росту. Он весь — памятник, музей и некрополь в одном лице, и противостоит новому, как мои друзья противостояли постройке газпромовской кукурузы на Малой Охте, в одной остановке от родительского дома.
А я-то как раз считаю, чем больше будет разбавляться петербургский стиль музеефицирования и мумифицирования живым новостроем, пусть и не самого высшего качества, как эта газпромовская башня, тем лучше. Лучше, чтобы в городе ночевало время, а не прошлое, а жизнь вытеснялась в Купчино, которое такое же Южное кладбище, как и все остальные новостройки.
В тех городах, что мне нравились: в Цюрихе, Манхеттене, даже в Москве, история перемешивается с современностью по рецепту Бонда, Джеймса Бонда. В том же Цюрихе или в Бостоне здание 17 века (в Цурихе и римские термы соседствуют с многоэтажкой) отражается в стекле новомодной высотки, как гусь, задумав плыть по лону вод, ступает бережно на лед.
Аннинский поэтому снимал меня в Репино, где мы жили на даче, снимал на заливе, на скамейке, в самом красном доме с башней, а потом, когда мы поили всю съёмочную группу чаем, достав из холодильника все, что было, моя русская жена сказала: а хотите мацы? Аннинский был поражён, он думал, что я такой весь православный с философией Серебряного века наперевес, а тут еврейские штучки. Ну, мы не стали ему объяснять, что это мой папа на пасху ездит в синагогу на Лермонтовском, покупает мацу и даёт немного нам. А мы ели ее с вареньем, когда не было денег в 70-х, с пивом, намазывали шпротный паштет, короче как сухой хлеб. И Танька предложила это как хлеб, преломим хлеб, огнегривый Лев, исполненный очей; но Павел на глазах превращался в Савла, а потом исчез.
Вот это есть — подъем с переворотом, когда одна цитата вступает в противоречие и опровергает другую. Ведь пока я рассказывал вам о том, что у меня дом один, и он — за Невской заставой, где заводы в дыму, в вас родилась эмпатия и сочувствие к мучающемуся от ностальгии эмигранту. А когда эмигрант, перейдя к другой цитате, утверждает, что ему совершенно все равно, береза на дороге или рябина, вы: естественно, теряетесь: правильно ли вы расшифровали предыдущую цитату, и как она корреспондирует с последующей.
А все просто, ведь так и в нашей жизни, плавности нет и в помине, мы переходим от темы или роли к следующей, не ощущая швов, хотя швы есть, да ещё какие, сварные, с грубой пайкой, торчащей из блестящей границы между прошлым и будущим, но нам все равно. Единство мы обретаем в борьбе, как право, и список цитат прочтём до середины.
Я все время ищу метафору и говорю жене: мы с тобой космонавты, нас запустили на Кассиопеию, и мы растворимся в молоке полёта, как слеза. Мы живём только вдвоём, устав от лицезрения друг друга, но никого не допускаем до тела, потому что помним, как это было раньше.
Я непрерывно улетаю из России к подруге Феникса, туда, откуда не возвращаются, в бесконечность, похожую на стертое пятно: пятно и есть, и его нет, как нас. Вокруг в Бостоне огромное число соотечественников, которых мы боимся как СПИДа, когда изделия номер 2 нет в кармане, а выпито с огромное либидо. Мы обожглись на молоке: мы видели, как обыкновенные московские и питерские люди превращаются в добродушных мракобесов, которые беспокоятся о стиле старушки Европы, что стирается под бурным напором молодого ислама, могучий некрещеный позвоночник. Да и потом: у меня были такие собеседники, которые будили во мне новые цитаты, а здешние — только прошлые. Трамп-пам-пам.
Поэтому мы будем мчаться по дорогам Америки, по извивам русского слова, уезжая из дома и стремясь к тому, которого нет, потому что на Бабушкина уже неохота: там пустота, там патриоты и имперцы вместо бывших друзей. Упаси нас бог от друзей, а от врагов как-нибудь сами. Писать, читать, смотреть и мчаться по хайвеям — вот и все цитаты, которые остались. Мы — Белка и Стрелка — мы не вернёмся на Землю, мы сгорим в твёрдых слоях атмосферы, мы от одного берега неба отстали, но к другому не пристанем. Мы сбежали из дома в поисках дома, но дома не обрели, а обрели цитату. И комментарий. Что цитата без комментария, вектор, направление, стрела, а оперенная рифмой, она, как бумеранг, летит к нам обратно, грозя всем, чем грозят, надеясь испугать.
Я понимаю, что имел в виду тот, кто утверждал: мы не единого удара не отклонили от себя, и не понимаю. То есть понимаю про стойкость, мы же отклоняемся инстинктивно, и, конечно, избегаем множества ударов, как открываем зонтик, когда накрапывает дождь. Но не единого удара — это просто жизнь без швов, какой она кажется изнутри, а со стороны — одни швы и шрамы, карты и календари, и карты. Когда вас ждать? Всегда вас ждать или совсем не ждать? Нет, ждать. Не ждать или нет, ждать? Да, ждать; и ждать, и ждать, и только ждать. И не дождаться? Только ждать.