Давид — он и в Африке знойной Давид цивилизации

Цветущим борщевиком еврейского национализма всего за пару дней заросла поляна русского инета. Те, от кого и не ждёшь, выпускают из себя пары национального признания, поднимая над головой зонтик еврейской солидарности. А те, кто смолчал, ощущают себя предателем и трусом. Ведь за святое дело голос подают: за несчастную жертву заступаются, за того, кого как школьника бьет дворовая шпана. За того, кто беспомощен перед грозным беспощадным врагом. Кто Давид по определению перед наглым и упивающимся силой Голиафом. И как блудным сыновьям Давида смолчать, если публично позорят и бьют отца, полощут публично его исподнее?

Тем более отца мифологического, олицетворяющего слабость и справедливость, да ещё и покинутого, и не кем-то, мной и покинутого, я — и есть блудный сын. И громкий голос надрывного еврейского каминг-аута звучит как раскаяние, как скрипка, как признание вины: ты, отец мой небесный, страдаешь за грехи наши, а мы единственно что можем — возвысить голос свой робкий  и тихий в поддержку твою, славу твою, гордость попранную твою и печаль.

И да, со слезами на глазах готовы пострадать за правое дело, кинув на мировые весы истории свой немощный голос в надежде, что соломинка переломит спину верблюда. И хищный верблюд с кассамами вместо зубов отступит, выпустит, выплюнет почти пережеванную жертву, и она упадёт к ногам его, несчастная, униженная и оскорбленная тень себя. Но, будем верить, встанет, наконец-то, в полный рост и даст отпор захватчику земли нашей, песни песней нашей, храма из муки и гонений, из всех жертв наших. И восстанет как мёртвый из гроба и воссияет в небесах, как вывеска правды.

И все бы хорошо, кабы не несколько голосов тоже сынов блудных, но во блуде утвердившихся и потому вопящих мерзкими визгливыми голосами, что оказался наш отец не жертвою, а сукою. Никакой он не Давид, а обыкновенный волк в овечьей шкуре, что он только прикинулся бедным и несчастным, а на самом деле спровоцировал верблюда с зубами-кассамами: в святой для него день водопоя, не пустил к воде и на поляне, где самые лакомые колючки, начал чего-то строить, издалека напоминающее здание ООН.

Нет, кричат блудные сыновья, это за причину не считается, все люди доброй воли считают причину, которая начинается вот с этого момента, когда полетели кассамы, будто исполнилось пророчество, и небо покрылось ящерицами и гадами, и солнце померкло из-за них, и тьма сгустилась на горизонте. Наша история начинается вот с этого момента, когда Фаина почувствовала себя обиженной Альбиной, а все до этого момента обнуляется, как сроки Путина. Вот с этого момента Фаина – титульная жертва, опозоренная, обманутая и брошенная, а все до этого момента не считается. Не считается, что до этого момента Фаина сама, говорят злопыхатели, обижала Альбину, и это такой круговорот: Фаина-Альбина, Альбина-Фаина.

Но если это признать, то пропадает вся столь стройно выстроенная система самооправдания в появлении борщевика, ведь тогда он не святое растение, а сорняк, который расцвёл в душах, думая, что он за правое святое дело растёт, а он растёт по воли дирижерской палочки. Когда дирижёр своим экстатическим жестом праведника подал команду: а теперь страдаем за бедную и покинутую родину, потому что Родина в опасности, а если Родина в опасности, значит, все ушли на фронт.

Тем более это у них там фронт, у них там раскрылись хляби небесные и начался мор и хлад, и мрак, и лягушки с неба. И мы свой голос негромкий сплели в венок сонетов и отправили венок на волю волн туда, откуда все мы появились, в утробу, в чрево, в исход бытия и бытие исхода.

И какое лицемерие считать жертвы тех, кого поневоле зашиб Давид, тем более припоминать жертвы прошлого, ведь мы обнулили историю, мы ее начали не с того, как Фаина завладела лубяной избушкой Альбины, прикинувшись лисой, а когда Альбина стала сопротивляться, вопить противно и визгливо, изображая жертву, и ее услышали. А какая она жертва, если она — Альбина, если у неё родственников полно, и если считать Альбину со всеми родственниками, которым на неё насрать и забыть, целая туча; и если считать по бедным родственникам, то она — настоящий Голиаф, а мы честный и маленький Давид, который как мужик вступился за бедную и покинутую Фаину, обиженную нахрапистой хабалкой Альбиной.

Потому что кто Давид, за тем и правда, и наш голос из хора не выпростать: не могу молчать, наших бьют, а наши — бедные и несчастные, но не буди лихо, пока оно тихо, наши тихо-лихо с кулаками, которые до поры до времени сжимались в бессильном возмущении и гневе, но когда сил терпеть больше не стало, расцвёл голос, как цветочек аленький, и поднялся зонтиком борщевика над головой.

Кто Давид, тот и прав, кто первый крикнул: я — Фаина, меня Альбина обижает, тот вечная Фаина: по жизни обиженная и требующая возмещения. Тем более, что ее действительно обижали, пропускали через огонь, воду и медные трубы, а Альбина, радостно потирая руки, приплясывала от возбуждения и подкидывала угольки в огонь, радуясь ее мучениям. Но ведь уже потом сама Фаина стала как Альбина, и ничего не имея, только шубу на рыбьем меху и избушку гулкую и ледяную как поход Деникина, взяла и заняла избушку лубяную, воспользовавшись тем, что Альбина спит летаргическим сном истории и ещё не проснулась. А со спящей какой спрос, кто ее спросит: чей Крым, ты здесь спишь по какому праву спишь, или так, проездом? Ибо если проездом из одной эпохи в другую, то можно я здесь отдохну-переночую, а? Голову преклоню после дороги длинной, после мучений неописуемых, после страданий выстраданных и выученных. Ничего на это Альбина ей не сказала, ибо спала непробудным сном. И Фаина вещички, скарб свой немудрёный разложила, голову притулила, рваньем с собой принесенным накрылась, и стала жить, поживать, добра наживать.

А когда Альбина проснулась и сказала: это моя избушка лубяная, у тебя своя, ледяная, уёбывай отсюдова по-хорошему, пока не встала во весь рост. Но Фаина тоже не лыком шита: получается одним все, а другим ничего! Получается тебе молочные реки и кисельные берега, а нам только путь кремнистый и Луна вместо солнца? Нам страдания, а вам все остальное? И вцепилась в волосы, потому что за землю отцов битва, за кровь предков расцвёл борщевик на русской поляне, за право быть Давидом, а тех, кто не нравится, именовать Голиафом. И так мстить, чтобы месть за месть не считалась, а считались только волосы, вырванные прошмандовкой Альбиной.

Она во всем виновата, варварская Альбина, голь перекатная, а вместе с тучей бедных родственников — сущий Голиаф. А правда всегда на стороне Давида, а мы и есть Давид, сколько бы Альбина не ныла, не снимала синяки и побои в районной поликлинике с подкупленными врачами, этими так называемыми правозащитниками и голосами в ООН, которые всей правде вопреки долбят как дятел: потерпевшая в этом раунде Альбина, и точка. А Фаина, которая была потерпевшей раньше, никакая нынче, в субботею, не потерпевшая, а агрессор в натуральную величину и Голиаф, с которого спрос особый.

Но мы заглушим эти мерзкие лицемерные вопли Греты Тунберг своим борщевиком, он, раз раскрывшись, никуда уже не денется, зубную пасту в тюбик не запихаешь, он засрал всю поляну своим райским цветом прозрения, он ничего не хочет слышать про вину Фаины, у него Фаина — вечно потерпевшая, обиженная и оскорбленная, мать-героиня огромного семейства, где мы — блудные сыны. И мы уже ничего не можем в рассеянии, которое прозрение, только подать тихий голос правды: наших бьют, вот именно с этого момента, когда Альбина начала, наших и бьют.

А до этого не считается, на первый-второй рассчитайсь, но наш счёт только нашим потерям, а когда их потери приводят, нам такой хоккей не нужен. Не нужен такой хоккей, в котором мы побеждаем не числом, а умением, а если кто арабскими цифрами считает, то мы это только по римскому праву сортируем: кому это выгодно? А если их лицемерные защитники начинают по-ихнему считать, то мы все равно возвысим свой голос и скажем, что мы – Давид. А Давид Семёныч всегда прав, потому как до недавней поры жил в коммуналке на Чистых прудах, а то, что теперь свой дом на месте избушки лубяной отгрохал — это не считается. Это все Голиафы, нашего Семёныча ненавидящие, объединились в свой левый Интернационал и гонят, шугают несчастную бродяжку, горемыку и странника вечного.

Только голову на подушку пристроил — вой, шум, гам, все летит, все взрывается, это Альбина, пизда с зубами, свой мерзкий голос подает. И Голиафы всей земли, ненавидящие Семёныча потому что он — Давид, хотят стереть его с лица земли, скинуть в море вместе с его бренными останками. А то, что сам Семёныч на партийных должностях обитался после долгой и мучительной службы в Первом отделе, куда попал по комсомольской путевке, как отличник боевой и политической подготовки в ВОХРе, то это не считается. У нас ваш счёт не канает, у нас счёт начинается только с того момента, как гонения на Семёныча начались, когда он стал Фаиной и Давидом. А так как Давид всегда прав, праздничным буйным цветом расцвёл еврейский национализм на поляне русского инета, и других цветов здесь не будет. Я сказал — Давид, один Давид среди подлых верблюдов-Голиафов, и мы своей соломинкой сломаем ему спину, потому что она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним.