Евреи с большими кулаками и крепкими зубами
Я, безусловно, не рассчитываю кого-либо переубедить, потому что мы одинаковы в том, чего хотим, скорее, не уточнения, а подтверждения своей позиции, и если мой потенциальный и уважаемый оппонент отличается чем-то от меня, то только наличием у него своей команды, за которую он болеет, а я нет. Ибо если у меня есть некоторая воображаемая своя команда, то это те, кто, — возможно, в приступе высокомерия — отказывается от простого во имя сложного, и в последнем видит исчезающий и алкаемый смысл.
В данном случае вопроса: как получилось, что жертвы самых жестоких, возможно, расовых репрессий в истории сами превратились в сторонников расового (хотя подчас стеснительно камуфлируемого) превосходства? И вместе с ним отрастили себе качества, раньше присущие лишь отщепенцам в еврейской среде, и из малохольных интеллигентов превратились в кареглазый и черноголовый вариант белокурых бестий, с презрением смотрящих на арабскую прореху на человечестве, хронических второгодников цивилизации?
Я мог бы начать с личных наблюдений над рядом знакомых, которые после переезда в Израиль очень быстро менялись, вместо испуганного панциря черепахи, куда в грубой Рашке они прятались после любого громкого звука, очень быстро обзавелись блестящими латами рыцаря Сиона и рвались в бой с любым самым далеким воображаемым или реальным противником.
Ответ, конечно, прост: свое государство, защищенное грозной по меркам региона военной силой, обеспечивает своих сторонников коэффициентом увеличения символических размеров. И любой узкогрудый и тонкошеий провинциал из Житомира очень быстро начинает ощущать, что отбрасывает тень гиганта и победителя в словесных баталиях, но и не только.
Однако идея перевоплощения еврея из страдательной и униженной функции в вариант современного мессии была сформулирована до создания государства Израиль и отчасти помимо него. Знающие предмет помнят, что идея создания подконтрольного еврейского государства то в Крыму, то в Биробиджане волновало воображение советских руководителей задолго до войны и Холокоста. Так, оценивая проект Еврейской автономной области на реке Амур на советско-китайской границе, председатель ВЦИК Калинин ставит задачу переформатирования еврейского характера, мечтая о новом облике еврея: «Я считаю, что биробиджанская еврейская национальность не будет национальностью с чертами местечковых евреев из Польши, Литвы, Белоруссии, даже Украины, потому что из нее вырабатываются сейчас социалистические “колонизаторы” свободной, богатой земли с большими кулаками и крепкими зубами, которые будут родоначальниками обновленной, сильной национальности в составе семьи советских народов».
Борис Гройс, обсуждавший около десяти лет назад проблему перерождения еврейской натуры в послевоенной истории, делает акцент на евреях «с большими кулаками и крепкими зубами», то есть сильных и агрессивных, но и задача стать «колонизаторами» заслуживает акцента.
Гройс справедливо выводит идею еврейской трансформации не столько из необходимости строить свое еврейское государство во враждебном арабском окружении, сколько из идей первых сионистов и, в частности, идеологии одного из сооснователей сионистского движения Макса Нордау, автора некогда знаменитой книги «Вырождение», которая была резкой и яркой реакцией на модернистское искусство, опознаваемое им как искусство дегенеративное. Именно эти идеи стали одной из несущих конструкций нацистской идеологии, при тщательном затушевывании того факта, что сам конструктор борьбы против декадентской культуры — не белокурая бестия, а еврей Симха Меер Зюдфельд, сын венгерского раввина. Став натуралистом и эволюционистом, а после дела Дрейфуса — убежденным сионистом, Нордау с его говорящим псевдонимом поставил задачу превращения евреев из физически слабых и немощных обитателей восточноевропейских местечек, где они вели неправильный образ жизни, в то, что он афористично сформулировал в виде программы сионизма как «мускулистый иудаизм». Те же идеи кибуцев, где евреям пришлось заниматься тяжелым (и полезным) физическим трудом вместо привычной бухгалтерии в черных нарукавниках, банковских операций и шлифовки алмазов, позволяли, отталкиваясь от дегенеративной культуры, воспитать новую нацию физически и морально заточенных на победу рыцарей эволюции.
Так что реальная эволюция, сопровождавшая идеи сионизма на пути их воплощении в ближневосточную утопию, оказалась программой, воплощенной в жизнь с двух сторон — истории возникновения государства в Палестине и новой израильской нации, у которой с униженными обитателями местечек на Юге Российский империи или Польши общими оказались только символические воспоминания.
Гройс делает акцент на социалистической подоплеке государственного строительства еврейского государства на Ближнем Востоке и предполагает, что без этой прогрессивной идеологии, возможно, у евреев на Ближнем Востоке ничего бы не получилось. Но здесь стоит увидеть точку перелома, которая исторически относится к 1967 году, когда в результате Шестидневной войны Израиль захватил территории, в три раза превышавшие его официально признанные границы, а затем решил торговать завоеванными землями, обменивая их на признание со стороны арабских соседей. Но палестинцам предложить было нечего, и их в рамках программы всесоюзного старосты Михаила Калинина превратили в колонии.
Одновременно происходит на сразу понятное изменение идеологического программирования, как самооправдания, в результате которого из социалистов и левых демократов израильский политикум, а затем и общество становятся правыми националистами. Которые вынужденно на эволюционном марше заменили опознаваемый как прогрессивный и демократический социализм консервативной узко-национальной и провинциальной идеологией превосходства. Эхом той катастрофы, жертвами которой евреи стали par excellence на предыдущем повороте. Но ведь катастрофа как христианское Откровение это — долгоиграющая пластинка, да?
Несколько лет назад я был свидетелем, как передо мной проходила таможенный и пограничный контроль, вероятно, спортивная израильская команда, юных баскетболистов или волейболистов, высоченных и шумных молодых людей, с шутками и прибаутками проходивших параллельную процедуру пересечения американской границы. В принципе, в них не было, возможно, ничего особенного, такое поведение шумной и аффектированной раскрепощенности с демонстративным пренебрежением к окружающим вообще характерно и для русской провинциальной молодежи, и для латиноамериканских или чернокожих компаний в том же Нью-Йорке. И то, что я вспомнил о Максе Нордау, мускулистом иудаизме, национальном возрождении и отказе от дегенеративной декадентской тонкости самокопания, то это просто специфика восприятия. Каждый видит свое, даже если видит разное.