Галопом по Европам

При этом я совсем не уверен, что понимаю, зачем вообще это надо, то есть зачем вообще куда-то стоит ездить и что-то смотреть? Заранее отбросим наиболее навязчивые объяснения типа, дабы удивить себя красотой природы и трепетать перед созданиями искусств и вдохновения. Это все работает от противного, когда ты убеждаешь себя, именно потому, что это невозможно, что обязательно все это можно увидеть. И Адриатические волны, и Бренту, знакомые по чужим переводам и потому заманчивые. А вот когда расстояние между желанием и возможностью — плоскость, все становится другим.

Точно так же плохо работает идея увидеть новое, это тоже — самообман, скорее, наоборот, стремясь увидеть то, что не видел, но слышал или знаешь, что видели другие, ты как раз хочешь увидеть исключительно старое и чужое.

Так азартный пес, особенно по молодсти, любит выкопать какую-то умершую еще в той жизни кость и сосет, обгладывает ее, пытаясь впустить в себя анфиладу ее запахов, умерших до твоего рождения, но ценных именно потому, что он был ценен для тех, кто ценен тебе.

То есть ты не новое прозреваешь, а исключительно старое, как бы перебираешь цитаты, позволяющие видеть только то, что было уже увидено, и как бы примерить ее на себя.

Зачем? Вопрос остается. Один мой близкий приятель, Алик Сидоров, которому я почти 20 лет назад жаловался, что мой папа ездит по американским сейлам и скупает разные бессмысленные вещи типа биноклей, подзорных труб, картин, не имеющих ни цены, ничего другого. А лишь интересного для него тем, что он в детстве мечтал об этих вещах, но приобрести их не было никакой возможности, а теперь возможность есть, но нет детства с его перспективой и мечтами. И Алик сказал мне с беспощадной точностью: в покупке вещей важна не утилитарная нужность или полезность, а исключительно факт владения. Вещью можно не пользоваться, по помнить, что она есть, где-то лежит, соединяя тебя сегодняшнего с тобой позавчерашним и уже другим, и это почему-то и зачем-то греет душу или то, что от нее остается. Воплощенное желание, в котором осмысленность не важна.

Вот так и европейские впечатления, принадлежащие другим, и проступающие через цитаты, как бы присваиваются, становятся отчасти твоими почти по формуле «Коля был здесь», ведь мы ничем не отличаемся от образцов самого простого сознания, если, конечно, готовы это признать, не возвышая себя над линией горизонта.

Вот так и я путешествовал, от этих «Адриатические воны, нет Брента», и вписывал себя в рамки чужого и вымороченного желания. Я смотрел на Ниццу только потому, что моими глазами были почти потерявшие смысл и запах «О этот юг, О эта Ницца, как этот блеск меня тревожит», подразумевая или, напротив, удаляя от себя мысль, что я тоже – подстреленная птица. Хотя нескольких сотен метров вокруг вокзала в Ницце банально пахнет ссакой, вряд ли имеющей культурную отчетливую дифференциацию.

И в Ливорно, на окраинах Флоренции или Пизы, убеждаешь себя в ценности этого спазматического движения от «молодых еще воронежских холмов к всечеловеческим, яснеющим в Тоскане». Хотя это опять же удел ностальгии по тому, что недоступно, и нужно подбадривать себя этой мыслью, это европейская культура в отличие от нашей, это — вот эта гряда холмов, создающих мягкий защитный микроклимат истории и культуры от дикой и варварской природы.

Ну, а про Рим и так все ясно. Москва – очередной и последний по счету Рим. Третьим будешь? Все дороги ведут в Москву, которая по привычке переодевается другой или другими, ибо ей кюхельбеккерно и тошно внутри себя. Петербург, Петроград, Ленинград, Ленинград.

И выясняется, что твой путеводитель – это стихотворная хрестоматия, поэтический цитатник по чужим запахам, давным-давно выветрившимся и превратившимся в мертвую кость. В артефакт смерти.

Что, однако, не уменьшает ее ценность, напротив, но вот только нужно ли для этого ездить на круизных лайнерах, мне еще неведомо.