Главка четырнадцатая: нападение маньяка и выбор имени

Уже после переезда на новую квартиру на свадьбе нашего школьного приятеля Вовки Преснякова, она проходила в каком-то ресторане на Невском, мы разговорились с еще двумя нашими школьными знакомыми, правда, не из 10-6, как мы с Таней, Пресняковым и моим другом детства Юриком Ивановским, а из 10-4 – Аликом Арсентьевым и Сашей Степановым со странным прозвищем «Хулиган», хотя это был один из наиболее застенчивых людей, тем более что заикался при волнении, а волновался он очень часто. Внутри шумного застолье мы разговорились о литературе, и тогда было очень просто узнать единомышленников и противников совка – всего несколько имен поэтов Серебряного века, несколько наводящих вопросов, демонстрирующих глубину интересов, и ощущение единства в разрозненном и глухом советском мире возникало мгновенно.

Тем более, у нас была своя квартирка, у первых в нашей компании, даже более обеспеченный Вова Пресняков вынужден был снимать; мы пригласили новых-старых знакомых в гости, и началось интенсивное общение, быстро переросшее в постоянные субботние посиделки с поздними разговорами и застольями, порой завершавшимися ночевками.

Были и перемены в винном предпочтении: мы с Танькой по студенческой привычке предпочитали сухое, а наши приятели приохотили нас к более крепким портвейнам. И все эти «777», «Иверия», («Прихожу я в магазин и глазам не верю я: называлась «Херса», а теперь «Иверия»), «Солнцедар» и «Кавказ» у нас почему-то не зашел, но вообще-то пили, что можно было купить. Вплоть до кубинского рома.

Так как мы все имели за спиной математическое и техническое образование в нашем общении сразу прорезался культурологический и даже просветительский элемент, мы все ощущали недостаток филологического образования, и пытались этот недостаток восполнить: на протяжении лет, то есть буквально до конца 80-х, когда мы переехали на другое квартиру, на двери, ведущей в комнату остались меловые схемы стихотворных размеров и еще какие-то детали нашего само- и взаимо-образования.

Чтобы два раза не вставать, скажу, что у отсутствия филологического образования при множестве минусов был только один плюс: у нас совершенно отсутствовал опыт конформизма, в гуманитарном образовании более влиятельный, а в математике трудно уловимый и легко избегаемый.

Так или иначе наша квартира в Веселом поселке на пересечении Искровского и Крыленко на полтора десятилетия стала таким литературным салоном, хотя и являлась вполне себе медвежьим углом, добраться которого было не так и просто. От ближайших метро на пл. Александра Невского или Ломоносовской надо было ехать на 118-м автобусе, можно было еще добираться до пересечения Искровского с проспектом Коллонтай на трамвае, а затем пересесть на тот же 118-й или 12-й автобус. 118-й был почти всегда переполненный и подчас ходящий парами и иногда тройками, когда только в третий подряд можно было втиснуться, а 12-й ходил очень редко, зато можно было не толкаться. Я спустя пару лет даже сочинил стишок об ожидании автобуса на углу Искровского и Коллантай: «А, не поеду, ну ее в пизду – стовосемнадцатых разбойничую шайку, — дальше были еще какие-то слова, бесповоротно забытые, но завершалось все итоговой фразой: я двенадцатого жду».

Квартирка была маленькая, с низкими потолками, до которых я доставал рукой, разве что кухня была вполне приличной, стоял обеденный стол, пенал, пара шкафчиков. Мы ничего не покупали, так как наши зарплаты были мизерные, с большим трудом хватало на еду (плюс родители помогали, от них, если приезжали в гости, мы уезжали с сумками еды), но иногда просто неделю приходилось питаться хлебом с вареньем (опять же из родительских запасов).

Внизу на скамейке всегда сидели местные бабули, знавшие все про всех и все комментирующие: ишь, вырядилась в синих штанах. Так как телефона не было, звонить приходилось из телефонов-автоматов на углу за две копейки, ничего в памяти из первых недель не осталось, мы были почти ни с кем не знакомы, и обманчиво казались себе невидимыми.

Не помню, конечно, зачем Таньке понадобилось звонить своей маме в тот вечер, но она ушла и чего-то долго ее не было, но я не начал беспокоиться: хотя автоматов с перебитыми стеклами на углу было четыре, иногда и здесь была очередь. Наконец раздался звонок в дверь: наверное, дура, ключи забыла – успел подумать я, и пошел открывать. Стояла соседка с нижнего этажа: «Там это, там вашу Таню побили!» Сердце упало в пятки, лифт был занят, я мигом слетел с нашего восьмого этажа.

Все пространство возле лифта было залито кровью, настолько обильно, будто вылили ведро крови. Я бросился к ней: испуганные глаза были целы, ее успокаивали соседки, «какой-то маньяк зашел за мной в лифт, но я успела выскочить, он меня бил». И что-то про очки, уже не помню, темные или обыкновенные. Ей как-то помогали, уже вызвали скорую, я выскочил из парадного побежал в одну сторону, в другую, обежал вокруг дома; в одной вполне автобиографической книге я пытался уже реконструировать свои ощущения: если бы я нашел нападавшего, он вряд ли бы выжил. Но такие люди хитрые, они продумывают способы отхода, возможно, стоял в соседнем парадном и смотрел сквозь грязное стекло на нашу суету, возможно уже уехал на автобусе: остановка была рядом.

Это был именно маньяк, не насильник, приставать не пытался, шел за ней от телефонов-автоматов, парадная наша была второй от угла, пятнадцать-двадцать шагов. Она слышала шаги, но оборачиваться казалось неудобным, вошла в парадное, нажала на кнопку лифта, второй раз хлопнула дверь, встал за спиной. Тут она обернулась, какой-то мужичонка в очках, очки казались признаком добропорядочности. Подошел лифт, она попыталась его пропустить вперед, тут он ее первый раз ударил, схватил, пытаясь затащить в лифт, но ей на ее счастье удалось вырваться, но не далеко. Она пытался подняться по первому маршу лестницы, чтобы позвонить в квартиру и позвать на помощь, а он хватал ее за капюшон каракулевой шубейки, той самой, что служил нам первым любовным ложем. Тащил обратно, бил ногами в лицо, куда попадает. Молча, сопя, бил безостановочно, но она была сильной, молодой, несколько раз успевала встать и броситься к спасению на первом этаже, хотя он был сильнее. Крик прорезался не сразу, сначала от ужаса горло перехватило, но потом вдруг закричала, и далеко не сразу, возможно, на крик, возможно просто так повезло: хлопнула дверь на этаже втором-третьем, он ударил последний раз, и – как ей показалось – не торопясь вышел из парадной.

Как ни странно – сотрясения мозга не было, на лице не осталось шрамов, но сломался зубной мост, все лицо и тело было в синяках: как ни странно помогла именно толстая шуба, смягчая, демпфируя удары, только лицо было голым. Вместе с ненавистью я испытывал приступ жалости и стыда, она мне доверяла, она была под моей защитой, а я не защитил, ничего не смог.

Я двадцать раз спрашивал: приставать пытался, раздевать пытался – нет, просто бил. Мне было бы понятнее, если бы тут был насильник, извращенец, пытавшийся изнасиловать. Нет, другая специализация – бить, убивать беспомощную женщину. Мне потом несколько недель снилось, что я его догнал, сновидения дорисовывали лицо, запомнить которое не удавалось, как и сделать с ним – тоже. Мои удары во сне были какие-то плавные, ватные, будто в воде или в замедленной видеосъемке, никакой конкретики и удовлетворения.

Зубной мост починили, синяки зажили, ее психика была какой-то лабильной, правильной, или это только казалось, она быстро восстановилась, и рассказывала обо всем все спокойней и спокойней, но новых деталей почти не появлялось. Понятно, больше одна Танька вечерами к телефонам-автоматам не ходила, но ведь и это не решение проблемы, быть постоянным сопровождающим хорошо дни, недели, но ведь потом все забывается и затягивается пленкой самоуспокоения.

И тогда решили купить собаку. Такую, которая способна защитить и отпугнуть, которая всегда с тобой, одел ошейник, прицепил поводок и охранник с тобой. Я не помню, как мы остановились на породе черный терьер. Возможно, кто-то подсказал, возможно, я инстинктивно выбирал собаку, похожую внешне на меня: я был тоже – черный, волосатый, бородатый. Но помню день – 30 апреля, имя заводчика – Татьяна Баева (однофамилица одной из вышедших на Красную площадь в 1968, мы все это уже знали) и место: дом заводчика располагался на углу Фонтанки и Гороховой, один из домов на полукруглой площади, если помните этот район.

Девочку, сучку выбрали потому, что я читал, что сучки реже сбегают, становятся беспокойными только во время течки, а мальчика только спусти с поводка и ищи-свищи. Щенок был крохотный, беззащитный, трогательный; мы получили все рекомендации, потом с заводчиком подружились, звонили с любыми вопросами. Собака была очень породистой, имя надо было выбрать на букву А, я сразу сказал Арета (в честь Франклин, конечно), но так было по документам в родословной, мы же звали ее Джимма, Джимми (в честь Хендрикса, естественно). Хотя ровно как с проигрывателем и магнитофоном, которые не дали купить Таньке «волшебный плащик», эти покупки символизировали завершение эпохи. Да, пару раз в год мы танцевали под музыку, на Новый год или на Танин день рождения, но разговаривать было уже интересней, чем тупо сидеть у колонок.

Тоже самое с именами нашей Джиммы, Джимуши, как называла ее Танька, любившая уменьшительно-ласкательные, или Джимушкарий, как называл ее Алик Арсентьев. Но в первое время это был такой шерстяной комочек, всего боявшийся, а когда на следующий день, 1 мая (мы так получалось, отмечали все советские праздники, не в честь солидарности трудящихся, а потому что это были выходные), к нам набилась туча народа, и наша маленькая Джимма залезла под ванну, спасаясь от шума и грохота.

Росла наша Джимка быстро, уже в полгода не один нормальный человек не решался к ней подходить, потому что это по виду был большой страшный зверь, а на самом деле – ласковое, как кошка, существо. Танька считала, что это я виноват, что она такая ласковая ко всем, и полушутя говорила: дай мне приютить тигра или крокодила, они тоже превратятся в ласковых котят.