О борьбе с глупостью
Энтони Уилден в своей книге «Система и структура» утверждает, что для отрицания или разрушения чего бы то ни было, необходимо находиться на более высоком логическим уровне. То есть, дабы отрицать, высмеивать, скажем, глупость и бороться с ней, надо самому быть умным. Может ли литература быть подобным инструментом?
Самый почитаемый русский поэт Пушкин утверждал, что поэзия должна быть глуповата. То есть поэт или и писатель, если они хотят быть признанными в качестве задушевных собеседников, не должны выпячивать свой ум, скорее наоборот, они должны скрывать его, делая вид, что также впервые открывают для себя то, что вместе с ними открывает читатель. Пушкин, кстати говоря, не был здесь первопроходцем. Основоположник американской демократии Б. Франклин задолго до русского поэта заметил: «Глуп тот, кто не состоянии скрыть своего ума». Именно на этой логике через сто пятьдесят лет после Франклина и через сто лет после Пушкина построили свою теорию «остранения» русские формалисты. Виктор Шкловский на примере Толстого и его романов показал, как автор намеренно забывает о том, о чем знают практически все, забывает об истинных названиях вещей и явлений, и их предназначении, и все только для того, чтобы вернуть описанию качество увиденного словно впервые. Так, в «Войне и мире» Толстой описывает оперу: он не употребляет слов «певец», «певица», «декорации», «роль» — он говорит: «доски, крашенные картины, изображающие деревья, толстая девица на скамеечке, к которой приклеен сзади картон, мужчина в панталонах на толстых ногах, с пером и кинжалом». В результате знаменитая опера сводится к тому, что: «Мужчина в обтянутых панталонах пропел один, потом пропела девица». Но что такое — забыть о том, что знают все, забыть о том, как называются наиболее употребительные предметы и явления? Это значит — неожиданно поглупеть, потому что не знание законов того, как все устроено, и есть глупость. И именно глупость, оказывается, потребна литературе, чтобы добиться успеха.
К слову, понимание того, что с глупостью и умом все далеко не так просто, как кажется, характерно не только для русской культуры. Генрих Гейне как-то заметил, что именно разумные люди часто бывают глупы, в то время как глупцы, напротив, отличаются сообразительностью. Но, конечно, именно русская культура отводит глупости особое место. Главный герой русских сказок — Иван-дурак (то есть типичный глупец), и он неизменно побеждает более умных братьев — разумных, расчетливых. И побеждает именно глупостью — нерасчетливостью, неразумностью (правда, помноженными на лень, но это уже чисто русское ноу-хау). Еще один важный пример культурного предпочтения глупости — образ юродивого во Христе, опять же дурака, режущего правду матку несмотря на ситуации и личности, и обычно противопоставляющего мудрость и нравственную зоркость уму. Среди литературных героев, обладающих, одновременно, слабым умом и мудрой душой, конечно, и Дон-Кихот Сервантеса и «Идиот» Достоевского.
Кстати, вот это противопоставление морали и ума не так архаично, как кажется. На первый взгляд в современных обществах отчетливо присутствует культ ума, который оценивает глупость как изъян, ущерб, недостаток. Однако в недостатке чего-либо не содержится никакого преступления, и само по себе отсутствие ума не представляет никакой опасности для окружающих. Именно по-этому почти любой с легкостью может сказать о себе и подчас говорит: «Ах, я — дурак, опять все забыл» или «Мне, дураку, сколько раз жизнь подсказывала это не делать, а меня все равно тянет». Еще одна русская поговорка: «Дело дурацкое — не хитрое». То есть признаться, пусть и с долей самоиронии, в том, что чего-то не понимаешь, что не так умен, как хотелось бы, не считается не-приличным. А вот сказать о себе: «А я-то на самом деле подлец, опять обманул (обидел) женщину (ребенка, слабого)» может позволить себе только либо отчаяние, либо хладнокровный цинизм, либо — просветление. То есть в ряду самооценок — признание в собственной глупости куда более простое дело, чем признание в безнравственности. И опасность, если говорить о глупости, содержится в другом, в той конкуренции, что присутствует в любом обществе, когда для того, чтобы добиться успеха, оказывается необходимым обладать набором вполне определенных качеств, позволяющих занимать доминирующие или пре-стижные позиции в обществе. А так среди этих качеств присутствует ум, казалось бы, обожествляемый человечеством, то глупости ничего не остается, как приспосабливаться и противопоставлять уму, но, конечно, не глупость, а , ска-жем, неразборчивость в средствах, бессовестность. Потому что не обремененность сдерживающими механизмами совести — эта достаточно сильная и конкурентоспособная позиция. Неслучайно французский лексикограф Пьер Бауст утверждал, что глупость и невежество приносят слишком большие доходы, чтобы ими пренебрегать. То есть глупость, как опасность активизируется только тогда, когда ум заставляет ее конкурировать с собой и тем самым прибегать к недозволенным приемам.
Отчасти эта ситуация смоделирована всем известной фразой Евангелия: «Не мечите бисер перед свиньями». Почему не надо метать бисер? Чтобы не унижаться, не тратить понапрасну силы? Конечно, и такой высокомерный мэсседж нетрудно вычитать из благочестивого совета. Но можно посмотреть на этот конфликт иначе и по-другому увидеть распределение сил и свойств. Не стоит метать бисер перед свиньями, потому что свиньи бисер не едят — они едят ботву, кукурузу, в русских деревнях — моченый хлеб. А сыпать им вместо еды — бисер, значит, дразнить их, вызывать на агрессивный ответ. За бисер, блестящий и не годящийся в пищу, свиньи и покусать могут, и будут по-своему правы.
Кстати говоря, современное положение литературы в массовом или, точнее, в постиндустриальном обществе, где политкорректность (вспомним совет отца американской демократии скрывать свой ум) нивелирует претензии на высокомерную исключительность, является подтверждением евангельской точки зрения. Массовое общество приемлет массовую словесность, которая не унижает читателя высокомерием, апелляцией к несуществующим его достоинствам и поставляет реальную пищу в виде механизмов социальной и психологической адаптации, а также хорошо темперированного развлечения, необходимого в ка-честве противоядия от мыслей о неминуемой смерти. Зато литература, претендующую на статус «высокой», «серьезной», «настоящей», «способной бороться с глупостью», воспринимается как заумный бисер. Конечно, такая литература тоже нужна, но не для поучения, и не для того читателя, по отношению к которому писатель занимает позу более умного. С этим многим писателям согласиться чрезвычайно трудно, и чтобы повысить свой статус, как реальный, так и символический, писатели прибегают к разным системам аргументации, в частности пугают общество, что без высокой литературы оно потеряет зеркало для самоидентификации и постепенно превратится в общество идиотов.
Однако еще древние греки называли «идиотом» — человека принципиально приватного, частного, отвергающего социум. Идиотизм в древнегреческой интерпретации — асоциальность: не желание (или отсутствие возможности) понять и считать с законами общества. К слову, Платон неслучайно с по-дозрением относился к фигуре поэта, не без оснований подозревая его в неуме-нии сочетать собственные интересы и интересы социума. Ошибался ли Платон? И да, и нет. На протяжении несколько последних столетий, литература выполняла две функции — во-первых, преодолевала самые разнообразные границы — этикетные, нравственные, интеллектуальные (и боролась, в том числе с глупостью, если понимать глупость как застывший, малоподвижный и скованный догмами ум); во-вторых, адаптировала, делала понятным для более широкой аудитории то, что было этой аудитории непонятно, но необходимо для социального продвижения. То есть, рассказывая свои истории, была своеобразной формой самообразования и самоутверждения. Или опять же боролась с глупостью в виде незнания, неосведомленности, малообразованности, так как ее основной читатель был малосведущий массовый человек.
Однако сегодня ситуация изменилась. Вторая функция, конечно, осталась — развлекать, помогая решать психологические и социальные задачи адап-тации. А вот функция преодоления границ, увы, отнята у литературы временем. Отмена цензуры свела на нет необходимость расшатывать нормы, ограничи-вающие моральную и сексуальную свободу, куда успешнее это делает видеокультура. Точно также отняты у литературы возможности заменять для читателя социологию, психологию и прочие специальные дисциплины. Сегодня читатель уже не торопится, ему не нужно то конспективное и опосредованное знание, которым спешно одаривал читателей роман.
С какой же глупостью может бороться с литература? Прежде всего со своей собственной, литературной. То с социальной невменяемостью, хотя эта борьба может привести к неизбежному вопросу, а не глупо ли вообще заниматься литературой? Сегодня писатели всех стран жалуются на то, что их книги плохо покупаются, гонорары малы, престиж профессии, увы, невелик. Почему? Писатели сетуют на неправильное обучение их будущих читателей в школах, на глупость властей предержащих, не понимающих важности для общества их сочинений. А может, все проще, и то, что предлагается ненужно или, скажем ос-торожнее, не нужно в таком количестве? Потому что тесты, старательно постро-енные, порой блестящие, иногда гладкие, прозрачные, почти драгоценные, вместе что-то напоминают. Не бисер ли? Тогда это глупо.