Из всех щелей поёт Гребенщиков
В передаче на ютубе «Как русский рок вышел из подполья» тема участия КГБ в создании и функционировании ленинградского Рок-клуба поднимается в самом конце и не самим ведущим, стесняющимся этой темы, как разговора о веревке в доме повешенного, а самими участниками, понимающими, что не упоминать это нельзя. В то время как эта тема, возможно, самая главная: не потому, что без КГБ не было бы экспансии Гребенщикова и Цоя на заре перестройки, а потому что это имеет отношение к нам сегодняшним. Ибо по тому, как КГБ управлял и манипулировал рок-музыкой и другими музами-подружками перед перестройкой, можно отчетливее понять, что происходит в России сегодня: это почти те же люди и схожие методы.
О том, насколько важным было влияние КГБ, решившегося в начале 80-х на эксперимент с андеграундными музыкантами, писателями и художниками в Ленинграде, спорят, и точка здесь вряд ли будет поставлена скоро. Тем более что те, кто знает больше и мог бы поделиться подробностями, со стороны самого КГБ и тех, посредством которых это подчас дистанционное управление осуществлялось, не спешат делиться воспоминаниями. Их резоны понятны. Дивидендов здесь не заработать.
Если посмотреть с холодным вниманием назад, то можно подумать, что в самом начале 80-х ленинградский КГБ решил провести репетицию перестройки: для чего в течение года создал три новые институции: Клуб-81 для андеграундных писателей, Рок-клуб для музыкантов и ТЭИИ (Товарищество экспериментального изобразительного искусства) для художников. Естественно, некоторые из непосредственных участников на этом месте уже готовы начать возражать: мол, ничего КГБ не создал, он просто смирился с ходом обстоятельств, а затем делал только вид, что управляет броуновским движением. Но на самом деле эта ситуация больше напоминает флирт, где кто активная сторона, а кто пассивная не всегда ясно, в том числе потому, что они могут периодически меняться местами. Кто голова, а кто шея – не столь и важно, так как в дальнейшем, ввиду интимного тумана вокруг брачного ложа, позы сверху и снизу подвержены рокировке.
В ролике Пивоварова Гребенщиков на этой теме звучит более трезво, чем ведущий, избегающий задавать прямые вопросы и подчиняющийся инерции. О том, что андеграундная среда была инфицирована стукачами знали все, и когда во время скандала с винтиловом (задержанием по-русски) ментами посетителей рок-клуба возникла буча, понятно, уже при Горбачеве, когда КГБ покатился колбаской по Малой Спасской, из зала на Рубинштейна в испуге выскочила треть зала, подгоняемая криками: кагэбешники, проваливайте.
Но ведь дело не в количестве, дело в замысле и способах его осуществления. Ведь что, собственно говоря, происходило? Так как творческие союзы при совке были чрезвычайно закрытым сообществом, с большой неохотой пускавшем к себе чужаков (кормушка была, конечно, богата, но ее привлекательность уменьшалась от числа едоков), то после экспансии шестидесятников, муравейник закрылся, и заставить его приоткрыть двери мог только тот, кто обладал большей властью. Такой властью (не абсолютной, но принципиальной) обладал КГБ и при возникновении Рок-Клуба, ТЭИ, Клуба-81, казалось, играл на стороне представителей андеграунда. Именно кураторы от КГБ осуществляли давление на творческие союзы и городские/партийные/комсомольские власти, требуя от них немного: чуть-чуть подвинуться и позволить голодным неофициалам поставить хоть пяточку, хоть носок. Так как запрещающих органов было полно (запрет и есть эманация власти), то кагэбешники с помощью кураторов, агентов, добровольных помощников осуществляли челночную дипломатию, снуя между медленно сближающимися сторонами.
Понятно, что за помощь в медленной и трудоемкой социализации, а точнее в переходе из как бы почти неуправляемого пространства неофициального искусства в тамбур, где все так же свистели все ветра, но дверь впереди уже маячила и поскрипывала в полуоткрытом-полузакрытом состоянии, КГБ хотело плату в виде игры по правилам. Те, кто все эти годы продолжает утверждать, что никто нонконформистским искусством не управлял, утверждают это потому, что многие из правил, выставлявшихся кагэбэшниками-кураторами при разговорах с теми, кто был как бы передаточным звеном, можно было нарушать, и они нарушались, даря иллюзию свободы. Но это была свобода на поводке, и как только кто-то достигал границы дозволенного, поводок напрягался, и в шею свободолюбца вонзались шипы строгого ошейника.
Но нам, смотрящим на эту ситуацию из конца 2019, важно не только то, насколько обманывались представители андеграунда по поводу своей управляемости, а то, насколько это имеет отношение ко дню сегодняшнему и политическим процессам после перестройки. Практически все первые структуры типа Съезда народных депутатов (помните такой?), партии, как какая-нибудь ЛДПР или Единая Россия, такие институты как Совет при президенте по правам человека создавались по выкройке Рок-клуба и Клуба-81. Разница была только в проценте внедренных агентов, полностью управляемых и частично управляемых членов, некоторые из которых продолжают считать себя независимыми и так позиционируют себя в обществе с согласия своих кураторов, которым не нужна огласка и обнажение инструментов управления.
Но не менее принципиальна и сама ситуация конвергенции, опробованная на музыкантах, писателях и художниках из ленинградского подполья, которые в самом начале перестройки одними из первых стали демонстрировать полученную свободу и тем самым как бы позволили осуществить одну из главных задач перестройки (по фирменному методу, использованному подчиненными генерала Калугина), добавить по вкусу некоторое количество новой крови в старый бурдюк, чтобы сам бурдюк остался, но цвет его вроде бы переменился. Ведь Гребенщиков, Цой, как и наиболее известные андеграундные писатели и художники не вырвались в свободный космос. Они получили возможность вписаться в ту культуру, которая была, которая вроде как менялась по риторическим приемам, но оставалась советской. Они существовали вроде как бы отдельно, но при этом как часть целого, репутацию которого они, таким образом, улучшали: мол, у нас есть и правые, и левые, и серо-буро-малиновые. Но это и позволило, так или иначе, сберечь это целое, этот вроде бы протеический советский мир, бросившийся перестраиваться, ограничиваясь, однако, теми изменениями, которые не затрагивали то, что затрагивать было бы опасно.
И напоследок о вопросе от ведущего Джоанне Стингрей, сыгравшей роль Иоанна Крестителя для некоторых представителей ленинградского рока, оказавшихся на выпущенной ею пластинке в совершенно неизвестном и непрестижном американском лейбле. Для туземцев, что золотые бусы, что пластмассовые, особенно, когда палуба покачнулась под ногами – разницы нет. А западный авторитет – неразменный рубль, поэтому после выхода пластинки в Америке именно те, кто на ней оказались, и обрели в полезшем по швам совке звездный статус.
Что же касается вопроса ведущего: а могла ли у того же Гребенщикова сложиться карьера на Западе? То ответ Джоанны: мол, все дело случая, Гребенщикову не повезло, но могло и повезти, — прекраснодушие в комбинации с лукавством. На самом деле этот вопрос рифмуется с тем, что задают люди, далекие от детей декабря и прочих пасынков судьбы: а могла ли перестройка пойти другим путем, и российское общества не потеряло бы свободу? В том замысле, который осуществился при создании Рок-клуба, а потом распространился в виде декораций свободы и независимой конкуренции в политике и экономике, как мимикрия иглы кощея, это не было предусмотрено.
Правильное соотношение нового и старого, дабы старое выглядело как новое из чистки, и есть тот эксперимент, который сначала провели в холодном застойном Ленинграде, а потом распространили на всю шестую. Он вышел на свет из народа, он вышел и упал на снег.
экскурсоводами я хожу по одним и тем же маршрутам: в центре города, вокруг парка Boston Common, где кучно расположены достопримечательности XVII века, я снимаю бездомных, а они водят экскурсии. На них трудно не обратить внимания: почти все экскурсоводы одеты в исторические костюмы эпохи революции и войны за независимость, подчас со старинными палками с набалдашниками или зонтиками в руках, они есть дополнительное подтверждение той страсти к театрализации и переодеванию, свойственной американской культуре.
Но не только тщательно подобранные костюмы и весьма экзальтированная подчас подача материала, когда экскурсовод входит в азарт перевоплощения и как провинциальный трагик разыгрывает исторические сценки перед благодарной толпой туристов, привлекает мое внимание. У меня есть и остаточный профессиональный интерес, когда-то давно, во второй половине 70-х я тоже работал экскурсоводом в Летнем дворце Петра I в одноименном саду, в Домике Петра через Неву, пока кагэбешники не турнули меня, и в Петропавловской крепости. И, мне, конечно, забавно и поучительно искать совпадения и противоречия в профессии экскурсовода по историческим местам по разные стороны океана.
В застойном Ленинграде работа в знаменитом ГЭБе (городском экскурсионном бюро) была своеобразным предбанником для тех, кто ожидал решения своей судьбы в других сферах: здесь временно перебивались актеры и режиссеры, ждущие назначения, редакторы и прочие гуманитарии, не нашедшие лучшего применения своему образованию, филологи и историки, наевшиеся по горло школьным учительством и предпочитавшие рассказывать о Северной войне, чем о Великой отечественной с неизбежной пропагандисткой начинкой. А также те, кто одной ногой уже был в андеграунде, но поставить вторую ногу по ряду причин был не готов.
За экскурсию в той же Петропавловке платили немного, но если провести не одну-две (как давали мне, находящемуся вне штата и увольняемому каждые два месяца), а три-четыре в день, то можно было просуществовать с зарплаты до зарплаты. Но главное — это относительная свобода по рецепту Эйдельмана, рассказывавшего о совке на примере декабристов. Конечно, цензура была, но осуществлялась она с той усталой необязательностью, которая входила в разряд преимуществ работы гуманитария в ГЭБе: падать-то ниже было уже, почитай, некуда, дальше только черствый хлеб дворника или кочегара, на что многие готовы не были.
Здесь хотелось бы упомянуть об одном наблюдении того времени. Хотя через ту же Петропавловку прошла куча знаменитого (впоследствии) народа, но кого здесь было меньше, чем других – это поэтов и писателей. Они тоже появлялись, но либо быстро возвращались на стезю ожидания публикаций в официальном журнале типа «Звезды» или «Авроры» и последующего выхода книги, открывавшей путь к писательской совписовской кормушке. Либо, напротив, столь же быстро оказывались в среде нонконформистской культуры, для которой советская власть на этом практически заканчивалась. Это было очередным, хотя и периферийным проявлением известного литературоцентризма русской (в том числе советской) культуры. Роль творца оригинальных художественных текстов (стихов, прозы) по табели о рангах в совке ценилась неизмеримо выше профессии критика или публициста. Поэтому пойти на столь радикальное понижение социального статуса, каким для многих представлялась неофициальная литература, было возможно ради биографии писателя в сверкающей звездами перспективе мирового признания. А вот критик, напротив, не считал возможным полностью похерить диплом и стать членом катакомбной второй культуры, из которой пути назад как бы не было, как из загробного мира.
Именно поэтому критиков, филологов разной специализации среди ленинградских экскурсоводов было намного больше, чем авторов нонконформистской прозы или стихов, уровень претензий, так или иначе, соответствовал и уровню допустимого конформизма. Поэту легче давалось погружение на социальное дно, чем исследователю рабочего движения конца XIX-начала XX века. Ситуация во многом обратная сегодняшней, когда писательство почти неотличимо для посторонних от других позиций в массовой культуре, а вот критику или публицисту есть что терять, кроме цепей пропагандиста и певца крымского Генштаба.
Казалось бы, что общего у ищущего пространство временного ослабления цензуры советского экскурсовода в городе трех революций и бостонского гида с шейным платком и в камзоле с обшлагами участника бостонского чаепития? Я не знаю, сколько умудряется заработать экскурсовод, мигрируя от старинной ратуши до одного из первых бостонских кладбищ, где, как и везде, нет ни одного привычного для нас креста, а лишь покосившиеся гранитные плиты, равняющие губернатора и сына отставной козы барабанщика, но я, конечно, видел множество совпадений.
Не только в иногда появляющейся блестящей фляжке, из которой бредущий впереди своего стада экскурсовод отхлебывал небольшой бодрящий глоток огненной воды, куда точнее рифма ощущалась в выражении лица интеллектуала, вынужденного смирить гордыню и обрести себя в объятиях неприхотливой службы. Не той социальной драмы, следов которой и в лице человека, рассказывающего о битве при Нарве или об обитателях Алексеевского равелина на фоне брежневского застоя, тоже найти было непросто, тем более что для протестанта любая работа — тень от миссии труда без блуда в крови. Но все равно отпечаток предбанника, с разницей между временным и постоянным, которую русские остроумцы пришпоривают наблюдением, что нет ничего более постоянного, чем временное, нет-нет да мелькал во взоре гида по историческим местам.
Мы ведь находим себя постоянно даже там, где нас нет и, кажется, не может быть. Будто примеряя женское платье или детский гробик не по размеру, нужные вроде бы как рыбе зонтик. Но кто из нас не ощущал себя сидящим на откидном месте сбоку-припеку в огромном многоярусном театре и посторонним на этом празднике чужой жизни?