Изображая оппозиционность
Иногда кажется, что в оппозиции режиму почти все поголовно. Оппозиционность изображают чиновники, журналисты, люди искусства, политологи и политики, конечно, правозащитники, пользователи социальных сетей. Обозначают оппозицию, пусть и в легкой гриппозной форме люди из правительства и администрации президента, отвешивая в сторону комментарии, которые передаются по эстафете для поддержания имиджа. Это настолько всеобщее, универсальное поведение, что не может себе его позволить только какой-нибудь огорченный жизнью пария на зачётно высокой зарплате типа Соловьева-Киселева. Или интеллектуально негибких провинциалов, не умеющих говорить на нескольких политических языках, хотя и они, это легко представимо, поругивают власть, когда их никто не видит и не слышит, среди тех, кому могут доверять совершенно, и так как умеют.
Все остальные изображают оппозиционеров, ненавидящих все то, что устроила здесь эта бездарная власть, несущая исключительную за это ответственность. Какие только проекты, стратегии ни придумываются для изображения активного гражданского чувства, русский человек талантлив на изображение того, чего нет. Давно пора раздавать научные гранты не на исследование гражданского общества, а на изобретательную мимикрию его, потому что критерий для подтверждения подлинности оппозиционности и смелости в руках власти, которая единственно в состоянии отделить подлинную оппозиционность от ее имитации, в той или иной степени достоверной.
Общество, конечно, пытается само создавать систему ценностей для определения важного и не столь важного в общественном плане, но непротиворечивый критерий (как и всегда, когда у власти слишком много козырей в руках) только у тех, кто отделяет опасную для себя оппозиционность от разрешенной ее имитации, награждая первых репрессиями. Ни воспаленная смелость выражений, ни оскорбительный тон в соцсетях, ни тем более тонкие намеки на толстые обстоятельства, не оцениваются властью как опасные и не награждаются репрессиями.
О мотивах для широкоэкранного, многогранного и талантливого изображения оппозиционности будет сказано ниже, но причастны практически все, богатые и бедные, здоровые и больные, социально активные и Емели на печи. Я прекрасно помню, как в те десять лет, что я работал на радио «Свобода», у меня было отчетливое ощущение исправно выполняемого гражданского долга и участия в общественной жизни на правильной стороне. Понятно, что это был удобный самообман. Корреспондент радио «Свобода» защищен больше, чем депутат Государственной Думы и Матвиенко на пенсии. При символической ценности радио «Свободы» ее работники будут подвергнуты политическим репрессиям в самую последнюю очередь, после Чубайса и накануне разрыва отношений с Западом и перед тем, как власть захочет стереть границу между собой и совком, между авторитарным и тоталитарным. Но приятно получать хорошую зарплату вкупе с возможность изображать оппозиционность с гарантией безопасности.
Никак не больше смелости и оппозиционности у эмигрантов, громокипящих в фейсбуке, русская культура – косная и недоверчивая, она ценит только то и тогда, когда есть возможность ответить за базар. Защищен, упакован в целлофан заграничного бронежилета, можешь не бояться бандитской пули, твоя смелость не зачтена. И не только потому, что (здесь уже граница, как таковая, не имеет значения) подобная симуляция оппозиционности носит почти исключительно психологический характер и никак не влияет на остальную часть вполне себе официальной социальной деятельности того или иного социального агента, знающего, каким образом затушевать свою вполне нормальную жизнь заодно с правопорядком, что демонстрируют практически все пламенные революционеры на одной шестой и за ее пределами.
И если задаться вопросом, а зачем, собственно говоря, это делается. То в первом приближении можно ответить так: потому что это модно. Ведь мода существует не только на кроссовки, манеру ухаживания за женщинами и музыкальные стили, в общественном поведении мода – никак не меньший законодатель. Не всегда диктатор, потому что в большинстве ситуаций она не одна, моды спорят между собой, и их иерархия подобна общественной лестнице, если она существует.
Вспомним, хрестоматийно известный разговор Суворина и Достоевского в день громкого покушения на министра внутренних дел, о том, донесли бы они в полицию, если бы услышали разговор террористов, собирающихся взорвать Зимний Дворец прямо сейчас? И хотя симпатии обоих собеседников не на стороне террористов, оба с долей смущения признают, что не стали бы сообщать полиции. Почему? Достоевский выдвигает две причины. Нежелание прослыть доносчиком и страх травли со стороны либералов. Симпатии которых в этой борьбе не на стороне правительства, а на стороне террористов, хотя и понимают, что террористический акт – как бы вопиющее нарушение закона.
Казалось бы, что Достоевскому и Суворину, постоянно отстаивающим свою вполне консервативную позицию и скрупулезно собирающим доводы для упрека социалистам и революционерам разных мастей, оглядываться на мнение среды, с которой они воюют? Но в том-то и дело, что их читатели точно так же, как и они, ощущают влияние двух разных мод политического поведения, консервативного и революционного. И донести на революционера – значит, выступить против диктата очень влиятельной традиции, на что ни Суворин, ни Достоевский решиться не могут. Я не обсуждаю здесь факультативный аргумент о том, что в рамках русской культуры доносить даже на преступника – это плохо, потому что и эта норма имеет отношение к той моде общественного поведения, поддерживающего силу анархического поведения в социуме, то есть является проявлением той конкурирующей силы, о которой и речь.
При всей принципиальной разнице общественного устройства России конца 19 века и сейчас, общее, безусловно, есть. В монолитном и устойчивом, на первый (да и на второй, и третий) взгляд, своде неписанных правил политического поведения путинского режима есть отчетливое присутствие противоположного полюса, этот свод отвергающего. Кто-то, возможно, назвал бы это по типу deep state, если бы у этого глубинного государства была возможность, цель и идея взять власть. Идея и цель совершенно другая. Быть тем вторым поленом, которое, будучи положено рядом с первым, составляло бы рельсы, по которому прокладывает путь в будущее веселый русский бронепоезд. Или составляет основу для сохранения огня с устойчивым пламенем, подверженным опасности погаснуть и прервать эстафету русской культуры. Потому что это двойственность и есть особенность проявления себя культуры в русском общественном пространстве.
Присутствие двух, казалось бы, противоречащих и противостоящих друг другу общественных интенций (это противоречие во многом мнимое, хотя саму конструкцию почти с равным энтузиазмом поддерживают сторонники каждой из них). Государство вкупе с «как бы deep state», дневное, поверхностное государство отрицающим, создают самоходную тачанку типа исторической амфибии, способной преодолевать любые исторические и общественные катаклизмы, воспроизводя саму конструкцию на любом новом этапе. «Как бы deep state» вроде бы оппонирует государству, не очень надеясь и стараясь его победить, по крайней мере, если и победить, то вне тотального отрицания столь удобной двойственности, которая есть противоядие от любых изменений и трансформаций. То есть изменения и трансформации возможны, но при этом без отрицания той почтенной традиции изображения оппозиционности, которая столь необходима и психологически, и социально, и культурно. Государство берет на себя обязанности арбитра, отсекая те виды оппозиционности, которые становятся – в его понимании – опасными, выходящими за пределы правил игры, тем самым легитимируя все остальные, вполне разрешенные виды оппозиционности, которые – при общей симпатии к православному анархизму – являются очень удобными и долгоиграющими манерами общественного поведения. Дабы не заиграться, потому что и это бывало. Оппозиционность как хорошие манеры. Колыбель для кошки.