Выбрать страницу

Изображая жертву

О чем бы мы ни спорили, мы защищаем не только конкретную сторону в споре, но, прежде всего, собственную жизненную позицию, которая прошла кристаллизацию в течение предшествующего социального цикла и символически присутствует в нашем споре, как облачко души над телом или как Полоний за ковром.

Среда постсоветских либералов периодически устраивает чистки, интерпретируя ту или иную дискуссионную позицию как каноническую, без допуска сомнений. И утверждая ее с таким градусом непримиримого максимализма, который приводит к массовому расфрендживанию и бану тех, кто не хочет быть своим в прокрустовом ложе. Эта непримиримость — следствие невозможности воплотить свой темперамент в политической плоскости, в виде поддержки той или иной партии, претендующей на власть и представительство. И в ситуации лишения общества права на какую-либо политическую деятельность, жажда утверждения себя и собственной правоты проявляется в споре, казалось бы, на любую тему.

Последним кровавым столкновением (с кровью, конечно, клюквенной, фейсбучной) стало обсуждение интервью несчастного Романа Протасевича, превращенного Лукашенко, посадившего ради своей громокипящей мести самолет Ryanair в свои закрома, в заложника и жертву своей совсем не клюквенной, а мокрой от крови диктатуры. Казалось бы, ситуация проста. Человека сломали и вынудили дать интервью, в котором он поливает грязью своих вчерашних соратников, статусных и самых известных борцов с беларуской диктатурой и сводит практически всю эту борьбу к делению пирога с бюджетом от Запада, симпатизирующего борцам за свободу в Минске.

Казалось бы, о чем здесь спорить? Но нет, очень быстро выяснилось, что существует только одна каноническая интерпретация этого интервью, а любые отступления от нее объявляются кощунственными. Понятно, что интервью это было из серии многочисленных признаний жертв тех же сталинских репрессий, когда жертвы в перерыве между мясорубкой допросов, поливали грязью себя и выбранных следователем для муки почти произвольных лиц с именами. А раз так, то всем предлагалось на выбор два варианта: или отказываться от его просмотра. Или видеть в нем результат страшного пыточного конвейера, сквозь который пропустили несчастного Протасевича вместе с его не менее несчастной подружкой, ставшей моментально потенциальным инструментом давления на него.

Самый лучший и чистый вариант, конечно, не смотреть эту пропагандистскую гадость, потому что опыты над человеком – это что-то из разряда гитлеровской пыточной медицины. Но если не выдержал и посмотрел, то должен ужаснуться от кровавых пыточных дел и зафиксировать святой статус жертвы. Точка.

Однако почти сразу стала озвучиваться и другая версия этого интервью, которая, не лишая Протасевича статуса жертвы, предполагала, что он, возможно, решил отказаться от своей былой позиции, позиции одного из самых видных борцов с лукашенковской диктатурой, вне жестокой пыточной меры, а для того, чтобы избежать ее и спасти свою жизнь. Возможно, уже в самолете, когда понял, что теперь попадет в кровавые руки Батьки, или после, когда осознал безвыходность своей ситуации, но решил таким образом спасаться. И с точки зрения нормального, обобщённо либерального взгляда на ситуацию, он и в этом случае остается жертвой бесправия и произвола. Однако эта версия была подвергнута яростному остракизму: нет, он не сдался, он не решил спасать свою жизнь, его долго пытали, вот же следы пыток, и шантажировали сексуальными издевательствами над подружкой, и поэтому это интервью не предательства, не знак вынужденной слабости, а просто что-то внешнее, внеположное норме жизни и заслуживающее огульное неприятие.

Почему быстро сформировавшийся канон допускал интерпретацию интервью, как результат жесточайших пыток, а не соглашения с собственной совестью или комбинации первого и второго? Потому что некий усредненный канонический постсоветский либерал в оценке происходящего видел себя и защищал не только беларуского диссидента, но и свою собственную позицию, которая точно так же кровоточила как Протасевич в минских застенках.

Нет, этого постсоветского либерала никто не пытал, но свою жизненную позицию он интерпретировал именно в этих терминах – несчастной жертвы ужасных бесчеловечных обстоятельств, жертвы, от которой ничего не зависит, только нести с гордостью свой статус сквозь жизненные перипетии.

О каких таких бесчеловечных обстоятельствах идет речь? Что так подействовало на сознание постсоветского либерала, что эта травма оказывалась в одном ряду с пыточным конвейером, пропустившим сквозь себя очередную жертву, на месте которой мог быть каждый?

Конечно, унификация общественной позиции до уровня социальной конкретизации и психологизации – всегда упрощение, но все равно речь идет о той позиции, которую в результате сначала перестройки, а потом путинской реакции на горбачевско-ельцинскую либерализацию, был вынужден занять постсоветский либерал. И именно здесь главная проблема, которую сам носитель либеральной идеологии хотел бы интерпретировать в терминах «несчастной жертвы» и «жестоких обстоятельств», хотя эта ситуация допускает и другой взгляд на проблему.

Если вспомнить то, что и как происходило, то можно со всей отчетливостью увидеть ту готовность, с которой постсоветский либерал сдал почти все свои убеждения (если они были, а они отчасти были, а отчасти как раз в это время формировались) и пошел в услужение режиму или его представителям, в виде тех или иных олигархов, с первых лет перестройки предлагавших механизмы карьерного и научного роста в созданных специально для этого институциях.

Этот очень важный перекрёсток, который, конечно, тут можно только обозначить: но вместо голодной и нищей позиции свободного интеллектуала, который – по идее – должен формулировать для общества общественно важные горизонты и стратегии развития, постсоветский либерал практически сразу выбрал услужение, изголодавшись в презренном совке, пошел на зарплату околовластных олигархов или просто властных институций. В тот момент идущей поверх голов горбачевско-ельцинской оттепели это казалось естественным: просто начать получать хорошие деньги за свои профессиональные качества критика или исследователя, который не на облаке и понимает, что он не полностью свободен, но почти свободен и может быть просто профессионалом без этой вашей рефлексии по поводу источника денег, которые он получает.

Понятно, что с течением лет и приходом к власти Путина и его присных все стало так или иначе меняться, и выяснилось, что не сформулированы общественно-важные горизонты развития, не отрефлексирована советская эпоха и феномен советского конформизма. И все это вместе позволило состояться контрреволюционному, архаическому общественному повороту, который чем дальше, тем решительнее отказывался от услуг профессионалов из постсоветских либералов, унижая их статусом «иностранного агента» и лишая возможности на профессию.

Вот, собственно говоря, почему в интерпретации произошедшего с Романом Протасевичем была выбрана именно эта каноническая версия: он ни в чем не виноват, он жертва жестоких обстоятельств, лишивших его с кровавой безысходностью какого бы то ни было пространства для выбора.

Ведь почему постсоветские либералы выбрали в качестве символизации себя Протасевича, а не, скажем, 17-летнего студента, взорвавшего себя в приемной архангельского ФСБ? Да потому что ничего в собственной судьбе постсоветского либерала не рифмуется со взрывом, самопожертвованием, решительностью и определённостью. Напротив, вся эта история мгновенно попала в глухой ватный вакуум, без интерпретации и реакций. Но почему, не знаю, не героический Мохнаткин, которого тоже замучили гады  и который был прям, прост и угловат, просто защитил женщину от силовика и попал в жернова? Потому что и Мохнаткин ни коем образом не в состоянии символизировать выбор, осуществлённый либералом, у которого, вполне возможно, советский бэкграунд, какая-нибудь работа с дулей в кармане в советском журнале или издательстве; или что-то похожее, но все равно лишенное категоричности и определенности выбора. Выбора, который когда-то, 30-40 лет назад, казался столь естественным, потому что позволял выбраться из советской нищеты и начать обеспечивать семью, как нормальный западный интеллектуал, не очень парясь по поводу того, что, собственно говоря, представляет собой институция, в зарплатной ведомости которой я ставлю ежемесячно свою закорючку?

А вот когда произошло то, что произошло, когда все общество с каким-то радостным утробным гиком бросилось в объятия Крыма или когда еще стали проступать горизонты мрачного будущего с кагэбешником на троне, которого привели к власти те, кто был тогда вокруг лозунга: Путина в президенты, Кириенко в Думу. И когда стало без обиняков понятно то, что можно и нужно было разглядеть изначально, вот тогда-то и возникла потребность в такой интерпретации собственной позиции, в которой не было изначально пространства выбора, а была лишь возможность стать жертвой обстоятельств, утлой лодочкой на гребне огромных волн.

Интерпретация интервью Протасевича, в котором он не имел пространства для выбора, а стал невольной, несчастной жертвой роковых обстоятельств и ужасающей жестокости диктатора, и была позицией, в которой единственно ощущали себя устойчиво постсоветские либералы, запрещавшие отход от канонической версии случившего из-за необходимости оправдать себя.

Потому что нет желания и сил смотреть трезво на произошедшее после несчастной перестройки, нет желания рефлексировать по поводу собственного выбора, есть желание оказаться в объятиях комплементарной версии постсоветской истории, в которой они не субъекты, а объекты. Жертвы, которым можно только посочувствовать. И которая уже почти святая из-за перенесённых мучений. Жертва и способ изображения ее.

Персональный сайт Михаила Берга   |  Dr. Berg

© 2005-2024 Михаил Берг. Все права защищены  |   web-дизайн KaisaGrom 2024