•     Новости
•     Проза
•     Статьи
•     Видео
•     Галерея
•     Кафедра
•     Био
•     Критика и интервью
•     Друзья и годы
•     Архив

автобио    карта сайта    контакты

Главная » Статьи 2018

Оригинал текста

В связи с рукотворным валом сообщений о пытках в колониях, встает резонный вопрос: а кто, собственно, говоря, пытает? Понятно, что главный подозреваемый – человек с ружьем (или человек в погонах), то есть власть. Но ведь любой риторический вопрос – миф, а миф – матрешка. Под одном обличием – другое. И у человека в форме много идентификаций. Это и русский человек. Ведь только русские в родне, а если кто и влез ко мне, то и тот татарин с бутылкой шампанского в казанском отделении полиции. И православный (ведь теперь все патриоты и почти все православнутые). И мужчина без комплексов. Ведь на видео баб не видать, одни мужики гурьбой на одного.+

Так что на вопрос, кто виноват, кто пытает на Руси, кандидатов в мичманы Панины много (перечислены не все, далеко не), так что есть пространство для маневра.

Про власть – все понятно. Путинский режим добивается сакрального (хрустального) состояния для власти и человека в погонах, в частности. Уголовное наказание за повреждение погона (как для осужденных по Болотному), вся эта карусель из охраны вокруг власти в виде кренделей росгвардии, многочисленных силовиков с гипертрофированными полномочиями – легко читаемый месседж об особом положении госвласти в обществе и безнаказанности человека при должности, который, если и отвечает, то только перед иерархической вертикалью. Так что если сказать, что пытает Путин, преувеличением это не будет. Путин разрешил бить: могут сказать надзиратели колонии.

Но человек с ружьем – плоть от плоти. Он на этой земле, он с молоком матери, с младых ногтей. Он русский человек, как его ни одень. А русский человек, прежде всего, наивен, не острожен, падок на неоправданный риск. Глуп, то есть говоря. Он глуп тотально (исключения в виде отдельных умников ничего не меняют): за тысячу лет построить социальное пространство на рациональных основаниях не сумел. А глупость – синоним беспечного ощущения безнаказанности.

Ему кажется, что никогда не придется отвечать за все ошибки, даже если это ошибки по поручению, эстафете. То есть ссылки на Путина, правильно, казалось бы, понятный месседж, что за Крым, Донбасс, жестокость с несогласными или бесправными заключенными, отвечает как бы Пушкин (об его ответственности тоже скажем), это — обыкновенная глупость. Нарушай закон, но не попадайся (закон корпорации). А они попались. Но даже если ты не попался сегодня, то, скорее всего, попадешься завтра или послезавтра, когда история предъявит к оплате счет за прошлое, и она обязательно обналичит все чеки. Можно, конечно, рассчитывать на лучшее (что тебе поверят на слово: мол, я не знал, тогда все так считали), но умный готовится к худшему: а худшее всегда приходит тогда, когда зонтик, казалось бы, над головой.

Однако даже в головокружении от безнаказанности совсем не обязательно быть избыточно жестоким. А мы постоянно видим жестокость с пеной, перехлестывающей через забор, как сирень. Жестокость с удовольствием, с оттяжкой, наслаждение, кайф от насилия, и здесь почти пополам – русскость и православность. Даже духовность, если присмотреться. Русскость — в любви к кружевам вокруг простого. Наличники резные на окнах. Это, понятное дело, следствие нерационально построенного социального пространства, когда усилия со смыслом не приводят к результату. Поэтому возникает желание не дом покрасить, а резьбу, орнамент сделать изысканным. Русскость — и есть этот узор вокруг тьмы. Тем более что здесь и православие ночевало. А православие в рутинном обиходе, это, типа, я в этой юдоли печали – только странник, жизнь – это тропинка к царским вратам алтаря в золоте и чешуе (потому что именно смерть, ее врата, требует наибольшего внешнего украшения). И это манихейство – одна из причин жестокости. Один человек мстит другому за то, что смертен. За то, что бардак вокруг. За то, что его купили за 5 копеек. За то, что жена – дура и дочь – блядь. Или могут ими стать, если он не притаранит свою тюремную пайку.

Примерно об этом писал Горький, пока был наблюдательным аутсайдером, фиксируя в обиходе гражданской войны избыточную жестокость человека, заблудившегося в трех соснах. «В русской жестокости чувствуется дьявольская изощренность, в ней есть нечто тонкое, изысканное. Это свойство едва ли можно объяснить словами «психоз», «садизм», словами, которые, в сущности, и вообще ничего не объясняют… Можно допустить, что на развитие затейливой жестокости влияло чтение житий святых великомучеников, — любимое чтение грамотеев в глухих деревнях. Если б факты жестокости являлись выражением извращенной психологии единиц — о них можно было не говорить, в этом случае они материал психиатра, а не бытописателя. Но я имею в виду только коллективные забавы муками человека».

Горький все сводит к крестьянскому укладу,  и в русской социальной жизни отчетлив протест крестьянина против городского уклада, в который он не вписывается (как 37-ой год – есть месть за коллективизацию руками румяных следователей из обиженной деревни).

Но русский православный насильник в погонах – еще и мужчина. Здесь есть несколько проекций. Скажем, мисс Марпл повторяла, что мужчина – животное, только притворяющееся человеком. Скорее всего, это была ремарка к мужским сексуальным практикам, подчас шокирующим женщин. Но и расширенное толкование возможно. По крайней мере, все закрытые мужские заведения – и не только советская или постсоветская казарма – источник изощренных издевательств и насилия. Так было в пажеском корпусе (Баратынский), так было в привилегированных военно-инженерных училищах (братья Достоевские). Так было далеко не только в русских заведениях, а во многих (если не во всех) мужских сообществах с наглухо закрытыми дверями. Как заметил писатель в очках: мужчины без женщин глупеют. Правда, и женщины без мужчин грубеют (но о женских чудесах мы здесь не говорим).

Плюс достоверное ощущение, что родина – это такая уютная и вонючая тюрьма. В том смысле, что тюремные порядки понятны и очкарику с лысиной со стеснительным зачесом и жлобу в потертой кепке «Harvard». То есть среди авторитетных эталонов мужского поведения – основной — брутальный мачо. И этот мачо может быть профессором лингвистики со знанием 8 африканских наречий или оператором газовой котельной на Лиговке. Он знает, что плывет по морю культуры, очертания волн которой подчиняются закону «Кто сильнее, тот и прав».

Однако если мы утверждаем, что насильник – русский мужчина-мачо с православным крестом на потной волосатой груди и с золотыми погонами на небесных погонах, то как же здесь без Пушкина. Ведь кто-то должен отвечать за то, что русский чел, коли смотрит на себя в зеркало культуры, то видит такого рыжекудрого, мягко бородатого, немножко лукавого кряжистого ангела в плюшевой толстовке, такого Платона Каратаева с прокладками с крылышками. То есть народобесие – почти полное отсутствие реальных изображений (Лесков и Щедрин стоят у белого рояля в кустах), это ведь почти вся русская классика с ее имперской спесью и засахаренным образом богоносца в эполетах с лукошком клюквы в руках.

Так что в Ярославской колонии пытали Путин, Пушкин, святитель Руси князь Владимир (та еще сволочь и живодер), плюс бригада полоумных мужланов с кропотливыми привычками семейного деспота (или – не менее часто – подкаблучника) и социальной наивностью, что хуже воровства.