Классическая нота ( продолжение)

ХХХХХ

В потемках слов так славно шарить,
Корней распутывая сеть,
Понятнее тут сразу станет
Потухшая как будто речь.
По капиллярам слова шарик
Вздохнет — и снова будет течь,
Губительница — мысль, как плеть,
Напоминанием висеть.

Так, чтобы ценней дыханье стало,
Вода нужна и глубина,
Нырок — и жизнь уже видна
Сквозь толщу странных наслоений,
Нескладиц, бывших настроений,
Стремлений бывших. Ерунда,
Что не достать ноге до дна.
Порыв такой — всего нам мало,
Пока усталость не настала.

Пустая сцена

Что остается? Только всплески рук
Людей, хоть раз бывавших здесь однажды.
Нет памяти, а мучит только жажда
Проникнуть за границу смертных мук.

Нет мудрости, а лишь воспоминанья,
Но ложные приходят по ночам:
И кажется — не Гамлет, а ты сам
То ли герой, а может быть — каналья?

Или игра, а может — вдохновенье —
Стремленье, но лишь к инобытию?
Или обман, иль видел он Твою
Поддержку? Или самообольщенье?

Опять антракт. И снова плеск ладоней.
И снова занавес, тяжелый, как судьба.
И вот фигляр остался навсегда
Лежать за ним, как некогда Полоний.

Баллада о дороге

По центру, по самому сердцу дороги
Бегут, убегают усталые ноги…

По жизни вдвоем, но не вместе идут
Слепой и немой и беседу ведут.

И красок в душе у слепого довольно,
Чтоб стало зрачкам от смешения больно.

А речь у немого туга как струна,
Как луч достает до глубокого дна.

Но вот и развилка: пора расставаться!
Но как же расстаться, подумайте, братцы?

Глаза-то одни ведь у нас на двоих,
Как голос поющий, слагающий стих…

Вот так мы с тобою привыкли к дороге,
Хоть еле плетутся усталые ноги.

ХХХХХ

Деревья на цыпочках, до подбородка
Стояли в тумане, и капли дождя
Прыжками, рывками, коротким галопом
Летели. Природа до грани дойдя,
Себя раздавала бессчетно, частями,
Как нищенке нечего было терять,
Молила и рвала одежду руками,
Заправив в платок, чуть намокшую прядь.

Что с памятью делать? Ужели возможно
Забыть те приказы, и беды, и зной,
И воздух затишья, что так осторожно
Потом обернулся зловещей грозой.
Что с ливнями делать? Они ведь не смоют
Ни горечь потерь, ни утрат пустоту.
И шрамы из душ, словно рвы не размоют,
А лишь пошумят и уйдут в темноту.

Итоги

“Я не увижу знаменитой “Федры”…

Я жизнь свою растратил впопыхах,
Как сослепу, как в дождь перед грозою;
Кидался в полымя, как будто страх
Неведом — жизнь не будет холостою.

И все, что мне вручили, растерял,
Слова напутствия растратил щедро.
Лук с тетивой, ты помнишь? — он пропал,
И нет надежды, что полюбит Федра.

Так слова вымолвить я не сумел,
Давился немотой, и билась жилка.
На грифельной доске не вывел мел
Последних мыслей выжимку и ссылку.

За что простить прошу, пока я жив?
За юность, прожитую просто очень?
За неуменье, и что Божий мир
Меня не видел, как тебя воочью?

И все ж скажу, хоть, видно, не судьба,
Не дотянусь, а цыпочки устали:
Моею сущностью ведь ты жива,
А большей сущности тебе не дали.

ХХХХХ

Ночное бдение — вигилией зовется,
Вергилий голову поднимет, засмеется.
Ведь он не спал, а лишь пунктир чинил,
Составленный из точек и из крыл
Пчелиных, соловьиных, просто птичьих.
Но это позвоночное величье,
Как ось земная, протыкает нас с тобой,
В крови звучит холестериновой трубой.

И слово смертником-мотоциклистом
По осевой уже летит со свистом.
В одно мгновение, быстрее, чем слеза
Успеет через щеку добежать до рта, —
Ракеткой жесткой римлянин ударил —
Через века и, не узнав всех правил,
Ворвался запросто, как входит в дом беда,
Что разрешения не просит никогда.

И сразу же возникло напряженье,
И струны испытали притяженье;
Со смертью схож по ним уж ток прошел,
Искавший выхода, и, кажется, нашел:
О, Господи, как просто на земле
В небесной тишине, в воде, во мгле
Устроено законов повторенье,
Хоть всех назад зовут уже ступени…

ХХХХХ

Накопила ты богатство,
Собирая нищету?
Свечек правильное братство,
Серных спичек красоту?

Деревянным счастьем можно
Обогреться, чтоб потом
С желтым отсветом на коже
С перекошенным лицом

Утверждать, что все пропало,
Говорить, что нету сил
Из газет, но без крахмала
Клеить жизни прежний пыл.

Все, что было — век прошедший,
Все, что стало — век пустой:
Если он не сумасшедший,
Значит, просто холостой.

Есть замок, но он из пальцев,
Есть порог, но дома нет.
Остается путь скитальцев:
То ли шепот, то ли бред?

Ты дошла до середины:
Слева — полночь, справа — мрак.
В скобках — (есть одна причина),
А в кавычках — “новый шаг”.

Шаги Командора

Как труден Командору каждый час:
Он по стране идет, страна его боится:
То рот зажмет, то просто претворится,
Что спит ее блаженная душа.

Что ж дон Гуан, уже грядет расплата
За дурочку, за девку, донну Анну!
И не поможет шпага дон Гуану,
Что хмель старинных прав пустил в растрату.

А донне Анне ночью снится жемчуг:
То Командор подходит уж к столице,
Столице-курице, столице-птице,
И губы помертвелые все шепчут …

И не помогут ни пожары, ни морозы,
Свой каменный закон диктует время;
Под снегом непорочным тело дремлет,
И беды новые пророчат звезды.

Измены женщины прозрачней чем туманы,
И хочется тяжелым сном забыться.
Как тяжело пожатье каменной десницы!
И праведно! — Как странно, донна Анна?!

Смерть Пушкина

Жизнь кончена, и ягодки морошки
По капельке вползают в рот,
Виски сжигает теплый скользкий лед,
Друзьям единственным на полках — душно, тошно …

“Так поднимай скорее, Боже, Даль, вперед!”
И разрывая круг порочный,
Душа под потолком, сжимает скорбный рот,
Запоминает все — и навсегда, и точно.

Зачем, скажи, дружище, вечно юный мальчуган,
Счищая скорлупу со слова,
Ты заковал себя в условностей туман,
И нас заставил повторять все снова?

Опять подушка душит, душно, горло давит,
Как надоели сны — все с белой головой.
Кобыла белая призывно ржет, и ноги косо ставит.
“Скорей! — Держись! — Зачем? — Держись! — Долой!”

И тихо лодка начинает ход,
От слез в глазах двоится язычок свечи,
И слышится уже конюшеновских певчих хор,
Жизнь кончена, и кислый вкус морошки…

ХХХХХ

С величественно нищенской осанкой
По жизни вдоль и в даль скользить поэту.
Мне кажется, и я привычку эту
Таскаю за собою как шарманку.
И что задача? Просто птичьей пленкой
Иль жильной ниткой затянуть покрепче

Провалы памяти, хоть вроде и не легче
Обиды не платить монетой звонкой.
И может растянуться позвоночник,
И позвонки похожи уж на ноты,
И каждая, как маленький звоночек,
Для вечной приучается работы.

Стихи, положенные на музыку

ХХХХХ

Я по кладбищам твоим, Россия,
Собираю имена поэтов.
Тех, которых на руках носила,
Разбросала ты по белу свету.

Тех, кто смертную истому чуя,
возвращались, если уходили,
все равно, какой здесь ветер дует
за руку берет тебя Россия.

Как девчонка тонкие запястья
носит зло и очень горделиво;
Вместо хлеба — черное ненастье,
Славой лишь посмертной справедлива.

Отвернувшись, гнала их обратно:
Грай вороний — вот твои приметы;
Между окон прошлогодней ватой
дорожила больше — вот приветы.

Этой — тонкий крестик в Комарово,
Многим же из сонма величавых
Непонятно так и так сурово
Даже места ты не отмечала.

Плит гранитных, видно, не хватало,
Снежным эхом по ветру пустила;
Снегом, как могилу, закрывала
Землю и украдкою крестила.

… Чудится: земля-то еще шепчет,
Губы мертвые слагают ямбы,
Все метели созывают вече,
Колокол звучит из каждой ямы.

Снег сиротством пахнет, очевидно,
А деревья — мыслями о небе.
Сырость сплетен мглистей и обидней,
В кулаках твоих зажаты беды.

Так за что ж они тебя любили?
Кулаки тебе разжать пытались,
Иль слезами их ты опоила,
Словно зельем, зелье-то осталось?

Я по кладбищам твоим, Россия,
Собираю имена поэтов,
Тех, которых на руках носила,
Разбросала ты по белу свету.

ХХХХХ

Пою языческую радость бытия,
Колючую приподнятость мороза;
Пахучую и желтую мимозу
Ласкает в зеркале рука твоя.
Хочу бежать и утопать по пояс,
Когда мохнатый снег так льнет к лицу,
И сеют небеса, и я несу
Воспоминание о белом рое…
Затем ворваться в дом, где уж пылает печь,
В рубашке белой ты с свечой ступаешь
В руке и будто мне вверяешь
Все, что под кожей продолжает течь.
И мир раздвинется, и в комнату войдут,
Рассядутся былые наши гости;
Все божества со мной играют в кости,
И я им проиграю, но меня спасут
Все заклинания твои и сны смешные
И гордые, как будто небеса
Тебе одной вручили голоса,
И ты озвучила, что слышим мы поныне…
И с головою вместе кружится земля,
Так новобрачная хмелеет от мороза;
Пахучую и желтую мимозу
Ласкает в зеркале рука твоя.

ТРИ ПИСЬМА О ЛЮБВИ

Письмо первое

Но ты пришла почти на миг,
Зачеркивая встречи.
И я к тебе совсем приник,
Пластая губы, плечи.

И я вобрать тебя бы мог:
Так комкают платочек,
И зазубрить твой каждый слог —
От запятых до точек.

Ты — женщина и не пустяк
Какой-нибудь случайный.
И от тебя такой сквозняк,
Как в духоте вокзальной.

И от тебя такой урон
Для жизни торопливой,
Что сердце выкинуться вон
Мечтает над обрывом,

Но есть привычка к суете,
Как обманам облегченным.
Хоть тянет что-то к простоте
По плотски неученой.

Вот если бы я к тебе привык,
Как к голосу, как к речи!
Но ты пришла всего на миг.
Зачеркивая встречи.

Письмо второе

Ю. Ивановскому

О, как гаснет свет дневной!
Будто темной шторой
Вмиг задернут шар земной
Торопливо, скоро.

Будто за окном маня
Улицею детства
Проскользнула жизнь моя
Сноскою и следствием.

Продолжением причин,
Начатых когда-то.
Память в черточках морщин
Не убрать нам ватой.

Отстучали каблучки,
Шелестело платье.
Но погнались взапуски,
Чтоб поймать в объятье.

То ли рядом выжидал,
Долго стыл у двери.
Чтоб из двери — в никуда,
Из надежд в потери.

Завернувшись в плащ сквозной —
Так уходят воры.
О, как гаснет свет дневной:
Торопливо, скоро.

Письмо третье

Образ женщины может сжиматься,
Словно смятая в пальцах газета.
Растворяться, дрожать, истончаться,
Будто льдинка на блюдечке летом.

И в ничто истончается облик,
В никуда уплывают черты.
Так дорожный, в полосочку, столбик
По привычке нам дразнит мечты.

Только женщине все мы прощаем.
Даже то, что ее уже нет.
С удивлением так замечаем
На себе поражения след.

Все уловки (чтоб выглядеть новой ) —
Все уколы по-женски смешны.
И дрожит, расплывается слово,
Признаваться в котором должны.

Словно вычерченный на бумаге
Расползается тонкий абрис,
Зыбкий, выведенный без отваги,
Но отчаянный сердца каприз.

То ли ракурс был выбран неверно,
То ли влага какая в глазах:
Размывается, но постепенно
Женский контур со шляпкой в руках.

И хоть явно вернуть невозможно
Очарованность линий былых,
Почему на душе так тревожно,
Так дрожит, так волнуется стих?

ХХХХХ

А море, без лица и рук,
Шумит, летит как время.
Волной судьбы, приливом мук
Обрушивая бремя

Того, что было или нет.
Сбылось, перелисталось.
Разматывая ленту лет,
И пьет с лица усталость.

То, во что верилось, опять
Встает из тьмы былого.
Пускай и на руки не взять —
Хоть поглядеть немного !

И в берег плещется волна,
Как будто бьет в ладони.
И вечно гонится она,
Как вечны все погони.

И так глядишь ты на волну,
Что катит чередою,
Как будто тайну, не одну,
Ты видишь под водою.

Первопричину всех забот,
Пружину всех движений.
Бросков назад, бросков вперед
И сущность всех явлений.

ХХХХХ

То не качается земля,
И нет, не лодка под ногами.
То ты касаешься руками
Волос, легонько шевеля.

И так ты трогаешь прическу,
Как я бы тронуть мог тебя,
Но не успел… и теребя
Платок, припала ты к окошку.

Но убегает стук колес
И раздвигает расстоянье.
Скандируя то расставанье,
Что по слогам домой я нес.

Поверхность колеса тая,
И улица круглей казалась.
Как будто бы ее касалась
Округлость женская твоя.

И мир, округлый и покатый
Как будто бы его в паденьи
Я разглядел без расчлененья
И без боязни за расплату.

Ведь выпуклый и шар земной.
И небо выпукло над нами.
И тянемся к нему руками
В надежде праздной и чудной.

ХХХХХ

Как замысел рвется для черного дела,
Душе беспокойно, из тесного тела
Ей вылететь надо, жужжа как пчела,
Вперед полететь и назад, и сюда
Вернуться, под сердце забиться тоскою,
Себя распластать , обернуться другою:
Чужой, незнакомкой, пришедшей на час
И с ужасом черным осевшим у глаз.

Как слепок воздушный желает принять
Объятье твое, и старинной как “ять”,
Вода озабочена страстью и чудом,
Спиной, животом прикоснуться к сосуду,
В котором была. Но вот вновь пролилась,
Как мысль переменна, не нужна, как власть.
Душа к одному неизменно стремится —
С душою другою навеки бы слиться.

ХХХХХ

У времени не спрашивай,
Я сам его боюсь.
Чернильным карандашиком
Закрашиваю грусть.

Боюсь еще сравнений,
Тетрадочных полей.
Ненужных поколений,
Что совести больней.

И разочарования
В былом, что так легко
С привычкой расставания
От жизни отлегло.

Боюсь я разделения,
Хочу быть единичкой
И волеизъявлением
Головки серной спички.

Вы думаете просто
Жить в домике ладоней?
И с гибельностью роста
Мембраной в телефоне

Быть — звуком, пленкой, эхом?
И быть кариатидой,
Верстой, столбом и вехой —
И дурачком для вида?

Вы думаете просто
Болезненным быть шрамом?
Быть неучтенным Гостом
И называться срамом?

Пожара не желаю:
Хочу быть каплей пота.
Я руки поднимаю:
Мне так нужна работа!

И капелька надежды
(И капелька участья),
Что я умру не прежде,
Чем засвечусь от счастья.

Что загорюсь как свечка
В последнем напряженьи.
И шепот станет речью,
Хотя бы на мгновенье.

Дождь двадцать лет спустя …

Снимите шляпу — дождь идет!
И отворите окна.
Трещоткой листьев ночь ведет
И разрешает мокнуть.

Как будто двадцать лет назад,
Напором и мольбою,
Он ночью овладеть бы рад,
Как я тогда тобою.

Сплетенье струй, смятенье бурь.
И дробь, и звон на крыше.
Невнятную как будто дурь
Под одеялом слышим.

Как будто в медных сапогах
Сентябрь по крыше ходит.
И осенью грозит, и страх
Нешуточный наводит.

А если выйти за порог,
Окутан пеленою
Дождя, послышится тут рог
За прошлого спиною.

Как будто там за пеленой
И туч, и за грозою
Не я, но месяц — молодой
Сверкает головою.

И грома мячик по земле
Как в детстве снова скачет.
И расстояние во мгле.
И старость не маячит.

А просто дождь, сорвавшись в миг,
Бежит, бежит куда-то.
Как будто он и не старик.
Как бегал я когда-то.

И сквозь стекло размытый вид,
Разъяты очертанья.
Но не приемлет дождь обид
И времени страданья.

Так суждено — куда-то течь,
Шуметь, сверкать грозою.
Потом устать. Потом прилечь.
И стать самим собою.

1975-1978