Выбрать страницу

Классическая нота (сборник горизонтальных стихотворения)

ХХХХХ

Гудит театр моих воспоминаний,
я на подмостках, рампа, гаснет свет.
Пустой партер, и зрителей в нем нет,
а одиночество — припадок без названья.
Где вы, где вы, товарищи мои?
Где ваши шутки, локти и ладони,
где ваши сплетни, взгляды и погони
за неизведанностью впереди?
Ушли туда, откуда нет возврата.
Пустые ложи, беспорядок стульев,
забытая программка, ярус ульев,
на занавесе плюшевом заплата…
Ушли туда, где есть всему причины,
где доводы, как проволока, тонки,
где жесты рук — резонны, но и ломки
и где мелькают дружеские спины…
Меня там нет; как шар, попавший в лужу,
мелком записан проигрыш — и в нем:
суфлерство, реплики, репризы и прием
неловкий — шаг, и ноги станут в лужу…
На сцене стул, но кончен монолог.
Последний взгляд в проходы между кресел:
нет никого! По должности он весел
и для ухода нужен лишь предлог

ХХХХХ

Не доверяй историкам, мой друг,
читающим событья по-еврейски,
конец в начало превращая, круг
в ручную замыкая. Перелески
становятся лесами, лужа — морем,
а Бонапарт — народным ополченцем.
Реакционным, но себе на горе
нелепым и наивным выдвиженцем;
не знающим, что знает каждый школьник,
что у судьбы два темечка счастливых,
математическая шишка, треугольник
Бермудский про запас для тех строптивых,
что лапают фортуну, точно бабу,
без предъявленья брачного контракта,
для одевающих велюровую шляпу
при мертвом… Полного контакта
история не спустит никому,
не выпустит из хватки женских рук,
жестоких, климаксных, — и потому
не доверяй историкам, мой друг.

ХХХХХ

Что наша жизнь? Неловкое прощанье
с соленым поцелуем на щеке,
бег второпях и гордое бряцанье
карманной мелочью в широком пиджаке.
А если потерпеть еще немного,
мой друг, до отыскания причин,
ведь именно из капель величин
слагается и смысл, и дорога?
Так и стекло умеет притвориться,
прозрачною отважностью маня,
сосулькой или просто синей птицей,
игрой клинков и света, и огня.
И пахнут воском теплые ладони,
мой друг, и нам с тобой терпеть, пока
терпенье тлением не тронет
твоей души — и спину, и бока…

ХХХХХ

Точнее не скажешь — я все уточняю.
Разрез бы потоньше — я все утончаю.
Резец или слово, и стружка иль мысль?
и слово, как муку, прошу — протянись!

Старушечий шепот осеннего леса.
А может, не шепот, а может быть, лепет?
Так лепит и лепит — в секунду, в момент
в безлиственном дереве дождь монумент.

А если вглядеться, прислушаться вдруг
в порхающий осени — отзвук иль звук?
В наитие капель, висящих на ветках.
Ведь это улика? Подумай, ответь-ка.

К пределу стремится не дерево только,
но только предел: он конец или долька?
От целого часть, как от дерева ветвь…
ты жив или умер? Подумай, ответь…

ХХХХХ

Что юность? Ведь сказал Екклесиаст,
что это суета — никак не боле.
Так почему, неразложим до боли,
залег во мне воспоминаний пласт?
Пускай ты скажешь: дружбы пустячок,
кромешное снование в потемках
блаженного незнания. Тут срок
всему. Тут тупики в головоломках
решаются нахальнейшим “сезам”.
И, как Москва, не верят здесь слезам,
что вздрогнув начинают долгий путь
по выпуклостям девичьей щеки.
И расстегнув пальтишко: для руки
прикосновенье, быстрое, как ртуть…
И лестницы убогое тепло
по капиллярам памяти прошло…
…Не юность — профурсетка, скажешь ты,
но карусель и ярмарка ошибок,
гримас, невозмутимости, улыбок
и с манией величия мечты…
И вновь из пограничных сновидений
(так шпилька выпадает из волос)
передо мной сырой проспект и мост,
бровей волны рябое шевеленье
и тополей сословие усталых,
и кутерьма каких-то чувств: смятенье,
печаль и пустота, испуг, боренье
с собой и с женщиной, которой стала
та девочка, которую ты знал.
(а сам полу-мужчина, полу-школьник,
чуть-чуть позер, любовный треугольник,
затеявший нечаянно). Ты стал
и средоточьем, и пересеченьем
чужих порывов и чужих мечтаний,
рывков, движений. И воспоминаний
речитатив наполнен вожделеньем…
Тут остановка. Чистый лист. Абзац.
Но где же друг? Хотя бы как Данзас?
Что было — пролетело, прошумело,
чуть путаясь, страницей шелестело
то время, как сырой воды глоток.
И счастья ком, веселья пустячок.
Охранной грамотой в тебя вошел
беспечный мрак, счастливый произвол.
Что юность? — профурсетка, суета?
След в зеркале, постыдная мечта…

РАЗМЫШЛЕНИЕ НАД РАЗОРВАННОЙ ФОТОГРАФИЕЙ

I

У одиночества кошачие шаги.
У одиночества точеные манеры.
провалы, пропуски, пробелы и промеры —
Каталог с выставки его тоски.

У одиночества испорченный характер.
У одиночества испорченные зубы.
В глазах слеза, закушенные губы
и кругом замкнутый, очерченный фарватер.

II

Все кончилось, и дружбы только шорох
смущает слух шептанием причин,
резоном доводов, балансом величин
потерь, ошибок, чей мне каждый волос дорог.

III

Жизнь в елочку, жизнь с рубчиком, жизнь
в клетку,
в полосочку, в горошек и в цветочек,
жизнь в крапинку, с тоской в глазах,
без кочек,
жизнь — щелевая, но просветы редки.

IV

Как дальше жить? Императив обглодан словно,
собачья кость. Но жмет, как жесткий рант.
Он гол, как Чернышевский и как Кант
с материалистической основой…

V

Куда меня влечет? Я, Господи, раздвоен,
“Я” субъективное во мне расщеплено,
как щепа, как лучина, как окно,
распахнутое в ночь. Как инструмент
расстроен
рассудок мой. Как странно: не умею ладить
с самим собой. Мне говорят: “ну, ладно,
отбрось кокетство, перестань”. Я говорю:
“Я сам не ведаю, не знаю, что творю.”
Но шутки в сторону! Знакомо вам сомненье
во всем без исключения, когда
любое “нет” под ручку ходит с “да”
и отвращенье перемешано с влеченьем?

VI

Проституированный вид Фортуны
мне как всегда внушает подозренье,
и случай-пария (а не еврей он?)
надежды иль измены треплет струны?
Я прохожу чрез рощу искушений,
синклит возможностей и вероятий
расселся на кустах моих занятий
(а безысходность откупорит вены).
С кем мне дружить? Свободная работа
пунктиром обозначит бесконечность,
а выгодней является беспечность
и произвол без мысли и заботы.

VII

… но:
вновь расстояние приходит на подмогу,
и женщина отчетливей видна:
как сквозь стекло, как будто у окна
подправит волосы и постоит немного…

VIII

В пространстве — тишь,
но остается лишь:
судьбу преодолеть и долю пересилить,
поставить вместо точки запятую,
как после смерти начинаем мы другую:
прозрачную, летучую, сквозную
жизнь — увертюру к Лоэнгрину или
замешанный на солнце столбик пыли.

ХХХХХ

Раз опального поэта поминали мы с тобой,
Словно нитка за иголкой жизнь плетется за судьбой.
Он себя равнял по веку, ну а век был жестковат:
Вразумлениям не верил — то ли волк он, то ли брат?

Одиночество, как плаху, он принял из тонких рук,
Покаянную рубаху, деревянный черный сруб.
Словно вишенкой иль точкой в многоточии другом
Препирался, лбом старался — там, где не поможет лом.

Вдохновенью улыбался , по себе равнял других,
Как струна он напрягался , не желая знать глухих.
Не желая знать наветов, он устроил беготню:
Он в пятнашки с смертью бегал, но не поменял страну,

Он устроил беспорядок, суетился на бегу,
Из колодца умывался и увидел там звезду,
Что колючими лучами попирает небеса,
Что ослепшими очами воскрешает голоса…

И пошла гулять по свету беззаконная молва,
Что в живых поэта нету, ну а мертвым всем хвала…
Как ползучий звук органа и в Неве-реке вода,
Он в Петрополе остался и остался навсегда.

Наш Петрополь — злой и пьяный: то ли волк он, то ли брат?
Он и гордый и упрямый — на поэтов тороват.
Дай ты каждому поэту с заколдованной судьбой
Быть тобою, быть с тобою, убиенным быть тобой!

ХХХХХ

Я б мог ворваться силою в пейзаж,
Как рвутся в суть иных материй,
Открыть его, как открывают двери
С веранды, освещенной в темный час,
И ждут: когда же, наконец, привыкнет глаз
И ощутит матерчатость теней
От дома, окон и дверей.
А ежели еще накатит блажь,
В листве, чернеющей так густо и темно,
Заметить смысл, чтоб душу потрясло.

Но холодок нестрашных суеверий
О том, что мы сродни ветвям,
Стволам, прожилкам и корням,
Надеждам их и их потерям.
И что сирень, прикрыв ресницы,
Как девушка стыдливо опускает
Лицо и будто ожидает
То, что во сне твоем так быстро превратится
В касание волны, в вещественность мечты,
Но Божий замысел и смысл — где же ты?

ХХХХХ

Уж полночь близится, а Германа все нет,
И Пиковая дама в ширпотребе
Засаленные карты нервно треплет,
Раскладывая на столе, а свет
Свечи приклеен к полу, как бумага.
Немалая тузу нужна отвага,
Чтоб женщину ударить по лицу,
Иль даму — ошибиться не хочу,
Ведь я как Герман, я не за деньгами —
За тайной, не промеренной шагами.

И что останется? Кивок из гроба
Старушечий и дальняя дорога
По комнате, где слева день всегда,
А справа ночь и, кажется, видна
В высь загнутая, в небо, арка
От млечного пути, людская свалка,
Как колесо, мелькает за окном.
И шум доносится. Сидим вдвоем
С самим собой и вновь игру ведет,
С которой вечность под руку идет.

ХХХХХ

“И вечный бой! Покой нам только снится”

Я как во сне, что мраком был сокрыт,
Видал борьбу — там линия струилась,
В круг превратиться так она стремилась,
Но круг пунктиром от нее закрыт
И разбегался с топотом копыт.

И в круге том за жизнь борьба велась:
Прямая там сражалася с лекалом,
С кривой, что проводилася веками;
Зло геометрии отстаивало власть,
И Лобачевского не помогала страсть.

Лук с тетивой боролся за полет,
Лукавство спорит с простотою,
Эвклид сражался с красотою;
Пространство зло приоткрывало рот,
С летейской точностью подстреливая влет.

Земля и небо наблюдали за сраженьем
И набухали во взаимном притяженьи,
Как боги греков, что на выручку спешат,
Когда до гибели остался только шаг,
И нет ни капли, ни надежды на спасенье.

ХХХХХ

Я плечи себе обломал и все руки,
Все кости трещали и гнулись от муки
Себя по-другому, иначе скроить,
В обличье другое вогнать, изменить
Черты корневые, до мозга костей
Себя переделать и больше вестей
Не ждать то того, кто лишь раньше был мной,
Был тенью, был точкой с моею душой.

Но нет, не приемлю сего уговора —
Я сам по себе, и последнею порой
Свой смысл назначенья стараюсь понять,
Дозреть, доглядеть, переждать, перенять;
Себе у себя получить разрешенье
В конечное, полное довоплощенье
До мысли своей, до последнего дня!
Коль силы найду, и позволит судьба.

Эмигрант в дороге

Пляшет юродивый на полустанке,
Глаз закатил, проводив поезда.
Счастье безногое катится в санках.
Путь объявляют в снегу провода.

Снега вторжение, словно бумагой
нам завернула сугробы зима,
И отзовется дыхание влагой
Под занавеской, у края окна.

И не поняв вразумления судеб,
Словно года улетают столбы.
Нам суждено по-старинному, грудью
Встать — и о том никогда не забыть.

В торбе вагонной событья вповалку
Спят, точно сны на своих этажах.
Суточным счастьем, не взятым на свалку.
Кладь беспокойно лежит в головах.

Нам не понятна планеты затея
Жизни мгновенье испить до конца.
Горечь со дна, а затем все хмелея,
Всех отравить как испуганный царь.

Мы же тебе приносили присягу,
Верность блюли, как гвардейцы штыком
Всех отгоняли, клялись, что и шагом
Всю обойдем мы тебя босиком.

Так подари же свое захолустье!
Вышли с оказией, наверняка.
Реки твои поцелую я в устья,
Горы твои понесу на руках.

Только бы видеть — с простецкою вестью:
Пляшет юродивый на полустанке.
И сквозь окно воспринять благовестом —
Счастье безногое катится в санках.

Ночь и день

Ночь прошла — и, слава Богу,
Открываем мы дорогу,
Как распутицу весной,
Сберегая свой покой.
Веки — щупальца ночные,
Пленочные, щелевые,
Как обертка бытия, —
Вы обманите меня?

Ночью мы совсем чужие,
Незнакомы, неживые,
Души плавают во сне,
Точно пьяницы в вине;
Будто рыбы под водою
Озабочены другою
Целью, мыслью и трудом
Разгадать — а как потом.

Что случится в самом деле,
Если очень тесно в теле;
И наследство так томит,
Все долги отдать велит.
И все связи корневые —
Вы ночные иль дневные? —
Обещают жизнь без срока,
Вне стремлений и потока

Увлекающего нас.
Будущее сотней глаз
Перестрелку, перекличку
С прошлым затевает, спичку
В тьме ночной зажжет, покажет
То, что было, или даже
То, что будет, а потом
Усмехнется тонким ртом.

Нет, в пространстве бестелесном,
Хоть и грешном, хоть и лестном,
Без чинов, отличий, мет
Мне томиться много лет.
А пока — вновь бремя света
Сквозь окно зовет к ответу.
Осторожно, понемногу
Ночь прошла и — слава Богу.

Метаморфозы

Я прежде был скрипкой со струнной душою,
До перерожденья — прямою сосною
Со скрипом ночным, словно пенье воды,
Слоящийся ветер моей головы
Касался, как глухонемой, еле-еле.
И ветви , как лица, на небо глядели.
И звезды моргали, вертелись, вращались,
И скоро от ночи лишь тени остались.

А прежде землею, возможно, я был —
Я памятку ту потерял, позабыл,
Ее поменял, от нее я отвык:
Мне мертвых понятен был мертвый язык.
Мне травы во сне под землею шептали,
Стволами звенели, корнями искали:
Так лица любимых слепые на ощупь
Ласкают ночами, так ангелов мощи
Свистят в вышине, чтоб потом превратиться:
Кто в звезды, кто в соль, кто в святую водицу.

ХХХХХ

Что такое слово? Это
Свет фонарика туманный.
Бег — но только против ветра,
Против шерсти и обмана.

В то же время слово — это
Обещанье лишь подарок.
Испещренное либретто
Сетью правок и помарок.

Слово — это лишь орешек.
Жизнь, как путевой обходчик,
Все пустоты, звон от трещин,
Простучит как молоточек,

Но бывает слово к смеху,
Мокрою афишей рваной.
Но театр переехал,
Отменен спектакль званный.

Слово — только обрученье,
Так дают невестам слово.
Хоть и звук — не облеченье.
Но всему начало — Слово.

Сон

О, женщины, мелькающие в платьях
В облипку, будто только из воды.
Взамен оставив пустоту в объятьях
Из рук, неудержимых для беды.

Где вы теперь, умевшие так быстро
За голову закинуть руки и
Все затопить потоком шелковистым
Волос, стекающих подобием струи.

И ваша стать и грудь с полунаклоном
Вздымается, как будто тяжело
Дышать, и суть, знакомая с законом
Как нравится. И на меня нашло

Все то же наважденье чуда, словно
Не кожу я рукой ласкаю, а
Колено дерева, затянутое ровной
Корой, вместо волос, ресниц — трава.

И лишь в листву я втискиваю губы,
Ловлю за ветвь, как за руку ее…
И просыпаюсь, и смеюсь сквозь зубы,
Но был ли сон, но видел я ль его?

ХХХХХ

Колючим взглядом роясь
По душам до их дрожи
Бежит по свету совесть,
Как холодок по коже.
Царапины и шрамы
(Как сквозь колючки, бегом),
Оставя нам на память,
Хоть путь ее неведом.

Хоть путь ее незнаем,
Не виден никому,
Мы без подсказки сами
Поверим и тому,
Что Иродица пляшет
По огненным углям
И страшные миражи
Расселись по углам.

Что с ней не разминуться,
Как шкафу с узкой дверью,
Обратно не вернуться
К разрывам и потерям.
Хоть постоянно тянет
На лезвие каната
И в бездну глянуть манит,
Как в смерть подчас солдату.

Но есть еще надежда,
Ведь готики творенья
Не строили невежды,
А через поколенье.
Итак , еще попробуй
Какая кровь узнать —
И разлетится дробью
Всех единичек рать.

Хоть канут единички
Монеткой на прощанье,
Исчерканной страничке
Законно ожиданье.
А свидимся ли снова,
Не узнаны опять:
Но слог плюс слог — и Слову
Все предстоит начать.

ХХХХХ

Кто музыку, как женщину, сумеет взять на руки?
Кто женщину, как музыку, сумеет приручить?
Как десять пальцев — убегающие муки
Догнать, распять и снова воскресить?

ХХХХХ

Вот опять перемена погоды случилась,
На измену, предательство Божья есть милость.
И надежда, как самоубийца, мила,
Как невеста проснулась от детского сна:
Ей к обличью другому пора привыкать,
Тонким телом дарить и от горя спасать.
Словно слепком желанья коснулась рука —
Так к звезде напряженно стремится звезда.

У меня в рукаве для тебя есть загадки,
Их мне жизнь задала, те вопросы не сладки:
Почему и куда, как, зачем, отчего
Одному тяжело и вдвоем тяжело?
То ли мы по лучу, ли как по корням
Что-то ищем и спорим, но путь наш упрям .
Только раз нам покажут друг друга в лицо,
А потом уведут далеко, далеко…

Новые времена

Все стало проще, как бы в наказанье:
И Гамлет — молодящийся мужчина,
Офелия — та без очарованья.
И в суете такая мешанина,
Что нету сил придумать ничего,
А может быть, все это от того,
Что век привык к подошве на резине,
От монологов остается середина:
Так, под сурдинку, пару слов о том,
Что быть или не быть — не тема за столом;
И, кажется, совсем была б беда,
Что б делал я, когда б меня иногда…
……………………………………………………
Не виделось стихотворение одно:
В нем полутьма, как бы в забытом веком доме,
На пол для тишины положена солома
И чем-то синим занавешено окно…
Пустые комнаты и, кажется, все ждет
Ту гостью странную, которая ходила
И к Фаусту не раз, и Гоголя будила,
И, кажется, ко мне вот-вот придет…

ХХХХХ

Мне не нравятся сюжеты,
Пестрота и диалоги,
Лучше мне в тиши озерной
Побродить , где мелководье,
Где обманывает ногу
Беспредельность озорная;
Лучше текст сплошной и плотный,
Как песчанность краевая.

Лучше вдруг увидеть в капле
Многомерность мировую,
Восхищенье инфузорий,
Государственность другую.
Лучше фраза тетивой
Горло сдавит и удавит.
Иль канатом под ногами
Ляжет и идти заставит.

И в тени, и под корягой
Вижу я борьбы извечность:
Свет со тьмой, как муж с женой,
Славят жизни быстротечность.
Хорошо, что жизнь имеет
Осязаемость предела,
Переходов нетерпенье
И таинственности веру.

ХХХХХ

Женщины, насмешницы, болтуньи.
(Так уже разболтан белый свет).
Бабочки, кокетки, хохотуньи
И причины, и предтечи бед.

Эфемерны, словно ваши платья.
Ненасытны, точно эта мгла,
Что хватает, не щадя, в объятья
Штору, взгляд и краешек стола.

Персональный сайт Михаила Берга   |  Dr. Berg

© 2005-2024 Михаил Берг. Все права защищены   |   web-дизайн KaisaGrom 2024.