Кошка под Дождем

Внесение Дождя и Важных историй в список иноагентов обозначило не только новый этап путинской реакции, но и очередной этап потери того, что можно обозначить в первом приближении как потерю различения нюансов (имея в виду пояснить в дальнейшем).
И это, казалось бы, естественный процесс — чем более усиливаются репрессии, тем явственней желание все сводить к полюсам: раз с одной стороны вполне кондовая русская власть, вроде как совсем потерявшая страх и, значит, как бы полюс зла, то все противостоящее ей столь же естественно стремится к полюсу добра. А это не совсем так (или даже совсем не так), но при этом похоже на то, что выше было названо потерей способности к различению.
Потому что как нет на самом деле никакого полюса абсолютного зла, даже в таком объекте как мерзкая путинская власть, так и нет никакого полюса сияющего добра в тех, кто этой власти противостоит. Потому что противостоят ей разные совершенно силы, противостоят по-разному (например, с разной степенью радикальности и риска), противостоят из разных побуждений и с разными целями.
Я это к тому крику о конце профессии и о запрете на профессию, который, как гулкое эхо, прокатился по просторам фейсбука, и не только. Что понятно, если исходит от статусных лиц Дождя, их преувеличенные и яркие метафоры позволительны по причине стресса. Но никак не меньший пафос был продемонстрирован и в эфирах Эха Москвы, что тоже на самом деле объяснимо: если так пойдёт дальше, Эхо будет следующим.
Ещё раз: объявление Дождя иноагентом, как ранее и вместе с ним других, это этапы репрессий, которыми власть готовит общество к эпохе бОльшей покорности и лояльности, но тем более не стоит терять способность к различению оттенков: пусть уже не серого, но серо-чёрного или черного, однако все равно оттенков, различение которых и есть, собственно говоря, культура.
Почему конец профессии или запрет на профессию случился с объявлением иноагентом Дождя, а не Медузы или Радио Свободы? Почему это произошло сегодня, а не вчера, позавчера или, не знаю, в момент разгрома НТВ или его разных видовых потомков в виде ТНТ или ТВ-6? Или переформатирования газет Коммерсант и Ведомости, от которых остались только названия? Чем один запрет или репрессия отличаются от других (а они отличаются, и это тоже правильнее фиксировать).
Отчасти это похоже на любимое изречение новых советских и постсоветских эмигрантов, которые живут себе, работают, потом решают эмигрировать и, уезжая, очень часто изрекают: пришла пора езжать. Или: да, здесь больше жить нельзя. То есть пока он жил и работал, все было более-менее, а как только решил свалить: все, жизнь здесь кончилась, нормальных людей не осталось. Осталось, не на одну ещё волну эмиграции хватит.
То же самое с Дождем: понятно, что для канала наступят сложные времена, но насколько сложные, зависит от власти, которая, быть может, только пугает и бьет по карману, а может, замысливает продолжение банкета и разорением не успокоится.
Но в любом случае, если не сваливать все в две кучи: кучу зла и кучу добра, есть смысл и возможность поразбираться в оттенках, в том числе оттенках тех, кто противостоит путинской власти и в эмоциональном порыве преувеличивает своё значение.
Да, Дождь — один из немногих игроков на либеральном поле российской журналистики, которое суживается всю путинскую эпоху, но одновременно с процессом сжатия, скукоживания, не менее отчетлив процесс переформатирования. Скажем, ситуация с разгоном НТВ тоже интерпретировалась в апокалиптических тонах, но более это была потеря не для журналистики, журналисты рано или поздно нашли себе новые места, это был страшный удар по обществу, которое не защитило НТВ и упустило возможность защитить себя. Однако появилось многое чего взамен — в том числе социальные сети и тот же Дождь.
Конечно, далеко не только провластная реакционная журналистика радовалась разгону «уникального творческого коллектива», те, кто с интересом или любопытством смотрел НТВ не могли не видеть партийности этого канала, который был вроде как за либеральное общество, но ещё больше за Гусинского и его интересы.
И здесь очень важная особенность журналистики в постперестроечную эпоху и вообще русского либерализма: принципиальное неразличение общих целей и частных. То есть понятное дело, раз речь идёт о либеральной журналистике, то цели или горизонты, взятые в самом общем виде, являются либеральными. Но это ничего не говорит ни о том, что именуется талантом или порядочностью того или иного журналиста, ни вообще о его приоритетах и пределах в готовности к компромиссу.
Да, если журналист работает на либеральном канале или в либеральной газете он воспринимается, как человек либеральных убеждений. Но это далеко не всегда так. Пример многочисленных перебежчиков из какого-нибудь МБХ в RT или того же НТВ и его «уникального журналистского коллектива» — яркое свидетельство того, что как только либеральному журналисту перестают платить на либеральном канале, он очень часто с лёгкостью находит себе место на канале реакционном и начинает с таким же жаром отстаивать новые убеждения, как отстаивал старые. Есть и другие примеры, когда либеральный журналист не соглашался идти торговать лицом на провластные каналы, а искал и находил себя на либеральном, но поменьше.
Ну, а если бы не нашёл, то что бы выбрал? Вопрос открытый. В любом случае журналистика — профессия, зависящая от оплаты, и либеральные каналы — игроки на коммерческом рынке, а не благотворительная организация из волонтёров, работающих для души или резюме. Прекрасно, когда можно совместить убеждения и зарплату, но это получается не всегда, и куда чаще в определённой пропорции первого и второго.
То же самое касается и владельцев или руководителей либеральных СМИ: каковы бы ни были убеждения, они имеют вполне определенные коммерческие интересы и играют на либеральном сегменте журналистского рынка, потому что полагают выше приведённую пропорцию вполне удобной или приемлемой для себя. Это не бросает тень на их мотивацию, это люди с убеждениями, которые пока еще не прошли окончательную проверку, хотя бы потому, что игра ещё длится.
Но стоит задать ещё один вопрос: а какова, собственно говоря, роль либеральной журналистики в ситуации нарастания репрессий и усиления реакции со стороны путинского режима? И здесь стоит сказать о некоторых иллюзиях, жертвами которых является именно либеральная журналистика и либеральные СМИ. В ситуации отсутствия реальной политической борьбы и политических партий, на либеральные издания переносятся ожидания, которым они не могут соответствовать, потому что они другие. Однако общество, у которого отняли политику и партии, вынуждено подчас упрощать себе жизнь и полагать те или иные либеральные издания как бы партиями и оценивать их соответственно. То есть требовать от того же Дождя или Эха Москвы именно что политического поведения, в котором не допускается отход от той или иной доктрины. И в случае расхождения с предполагаемой партийной линией на голову либерального издания сыпятся громы и молнии разочарования.
Скажем, главред Эха Москвы, человек действительно уязвленный апломбом и хамоватый, выбрал путь удержания на поверхности в виде совмещения на одной площадке людей не просто с противоположными мнениями, а мнениями неприемлемыми ни в одном из лагерей. Да, таких изданий нет в мире, именуемом свободном, в газете Нью-Йорк Таймс не могут публиковаться стать из Нью-Йорк Пост (как и в газете Вашингтон Пост статьи из Вашингтон Таймс). Но Венедиктов выбрал именно такую стратегию, и пусть она разрушительна для того состояния российского общества, убеждения которого ещё не прошли кристаллизацию, а соединение правды и лжи, информации и пропаганды — сомнительная тактика, Эхо Москвы не отвечает за претензии к нему, как к политической партии.
Это куда в меньшей степени касается Дождя, с куда более последовательной системой подбора экспертов и спикеров, хотя и там видны компромиссы и нежелание ссориться с сильными мира сего из путинской вертикали. Но и Дождь — не политическая партия. Однако помимо иллюзий читателей-зрителей-слушателей, есть иллюзии со стороны журналистов и редакторов, которые — в ситуации отсутствия политики и политических партий — вслед за потребителями информации тоже начинают ощущать себя политиками и лидерами общественного мнения.
Речь идёт о важном этапе неразличения, а именно: в ситуации многочисленных запретов и сужения области разрешённого, цена остаточно либерального, пока ещё остающегося в области разрешённого, начинает субъективно возрастать. И остающиеся либеральными в области ещё разрешённого становятся как бы мерилом и высшей мерой свободного мнения. Что, конечно, не так, но именно поэтому, как только граница разрешённого сужается, возникает апокалиптический пафос и крики о конце профессии.
Но эта не профессия кончается, это явственно близка граница области разрешённого и вашего бытования в ней. Но даже если вам не останется места в области разрешённого, как это случилось со многим и многими до вас, то изменится только рельеф этой области разрешённого, которая, конечно, не равна ни области того, что именуется свободой, ни тому, что понимается под общественными интересами.
Потому что даже в совке (не говоря путинской России с интернетом, новыми технологиями и соцсетями) область свободного высказывания и область разрешённого высказывания не совпадали; не совпадают и сегодня, и чем дальше, тем это различие больше.
Приведу несколько примеров. За месяц до отравления (то есть год назад) Навальный затеял принципиальный разговор о либеральной журналистике и ее месте в путинском обществе. Поводом послужила его нелестная характеристика арестованного журналиста Ивана Софронова, а затем его полемика с Иваном Голуновым, который не согласился с унизительными характеристиками Софронова Навальным, а последний в общем и целом обвинил журналиста в конформизме, что вызывало возмущение со стороны его видных либеральных коллег.
Что и понятно, хотя речь шла именно об этом: о несовпадении области свободного высказывания с областью разрешённого высказывания. Хотя свои аргументы были продемонстрированы с обеих сторон, важным является возможность подчеркнуть, что, с точки зрения политика, принципиально выбравшего не разрешённое пространство, а пространство, не ограниченное какими бы то ни было запретами или правилами, спускаемыми сверху, область разрешённого давно себя исчерпала и пытаться держаться за неё — личная стратегия каждого. Но это стратегия конформизма в большей или меньшей степени.
По сути дела речь и шла о различении в области того противостояния путинской власти, которое одним хотелось бы представить этаким полюсом добра и самопожертвования, а другим — всего лишь небольшой частью спектра от действительно радикального и отчетливого высказывания или политического жеста до разных форм компромиссов, одни из которых вполне оправданы и осмысленны, хотя до определённого предела, а другие обретаются в гамме оттенков серого, то есть откровенно конформистского и близкого к пропагандистскому в том или ином аспекте.
Совершенно естественна стратегия преувеличения значимости собственной позиции: то есть и радикальный политик увеличивает ценность своего радикализма, приуменьшая (и унижая) как саму область разрешённого, так и стратегии в ней обитающие. И точно так же поступает либеральный журналист, требующий ценить его тем больше, чем меньше возможностей остаётся в области разрешённого для либерального высказывания в ситуации с этой шагреневой кожей.
Отчасти к этой теме по касательной примыкает недавний спор между А. Подрабинеком и А. Мальгиным, хотя там речь шла об эпохе не настоящей, а предыдущей, советской, но спор был о том же самом. О ценности высказывания и поведения в области разрешённого и области свободного высказывания за пределом какой-либо цензуры. Мальгин, опираясь на свой опыт работы в либеральной Литературной газете утверждал, что ценность опубликованных в ней либеральных статей, пусть не имевших возможность критиковать принципиальные вещи, была огромной и определяющий. В то время как Подрабинек возражал, что вся эта советская либеральная интеллигенция выполняла роль штрейкбрехеров в ситуации отсутствия свободы и только имитировала ее.
Сам эмоциональный характер этих дискуссий, касающихся советского или постсоветского общества, есть прискорбное свидетельство неразличения в современной русской культуре разнообразных нюансов — политики и журналистики, ценности разрешённого сверху или существующего вне всякого разрешения, оппонирование на зарплате или на свой страх и риск. А ведь речь идёт именно что о проблеме общественного зрения, общество, не уверенное в ценностях того, что именуется свободой, готово принимать за неё различные эссенции и полуфабрикаты.
Я вот тоже помню, как когда-то, когда я только делал первые шаги на литературном поприще, один поэт, уже тогда с большой либеральной известностью, а сегодня-таки просто последний из либеральных могикан, сказал мне: «Написать стихи или прозу — половина дела, вторая — их опубликовать». Я, смотревший на советскую жизнь как на чумной барак, ничего ему на это не ответил из вежливости. Но, если посмотреть честно, так уж ли много изменилось за эти почти полвека?
Персональный сайт писателя Михаила Берга | Dr. Berg
© 2005-2023 Михаил Берг. Все права защищены | web-дизайн Sastasoft 2005 - разработка, поддержка и продвижение сайтов.