Кто, блин, виноват
Одна из тенденций свободной журналистики и аналитики последнего времени – снятие ответственности с русского общества за войну и ее поддержку. Кто это делает, как и почему, имеет смысл разобраться конкретнее.
Вот Г. Юдин пишет статью, в которой, прежде всего, обвиняет коллективный Запад, западные элиты, предпочитавшие до самого последнего времени торговать с Путиным. Запад не то, чтобы не замечал путинский авторитарный и великодержавный крен, но считал, что это не мешает торговле. Хотя и у этой позиции есть оправдания: западные элиты могли полагать, что увлечение деньгами и прибылями несовместимо с войной, они как бы развращали путинскую элиту деньгами, полагая, что деньги – это противоядие. Хотя многим очевидна ответственность западных элит в том, что именно они вскормили гомункула ресентимента, позволили созреть в русском обществе мыслям о величии (пусть и на газонефтяной ренте), почему это уменьшает ответственность русского общества за то, что в нем опять вспух пузырь великодержавной и имперской гордости? Юдин общему противопоставляет частное: мол, его на улицах постоянно благодарят за его позицию и смелость, и, следовательно, русское общество не тотально поддерживает войну, Путина, имперское безумие. Да, не тотально, об этом и говорят социологические опросы, устойчиво говорящие о поддержке 75-80 процентов, и благодарящие Юдина на улицах вполне могут принадлежать оставшимся 20-25 процентам.
Но в какой степени мы можем доверять этим опросам в условиях репрессивного давления государства, насколько люди честно и откровенно отвечают на вопросы, не отвечает ли за них страх? Именно эту линию высветления русского общества отстаивают ряд видных оппозиционных политиков и аналитиков. Вот, Кирилл Рогов на своем ресурсе Re: Russia публикует подробный обзор разнообразных социологических опросов, где красной линией проходит недоверие к результатам опросов о поддержке войны и Путина, которую авторы обозначают как навязанный консенсус. Смысл такой: да, результаты в районе 70-80 процентов поддержки великодержавному милитаристскому тренду реальны, но мотивация отвечающих не может быть принята за чистую монету. И сегодня нет возможности отделить тех, кто утверждает о своей поддержке кровавой войны по убеждениям, от тех, кто вынужден так отвечать, боясь последствий, если не репрессий.
Здесь у нас есть возможность предварительно ответить на вопрос, почему? Почему российские оппозиционеры и политики ставят под сомнение путинский консенсус и предпочитают именовать его вынужденным, навязанным.
Пару дней назад состоялся диспут между Леонидом Волковым и Гарри Каспаровым, где, наряду со множеством совпадений, были отчетливо обозначены различия, и они как раз в той мере ответственности, которую стороны возлагали на русское общество. Каспаров, критикуя, как и Юдин, западные элиты за наделение путинской политики ресурсами для возбухания, не забывал об ответственности отечественного общества. В то время как Волков, не произнося слов – вынужденный или навязанный консенсус – точно так же, как Рогов, выражал скепсис по корректности этих цифр поддержки, полагая, что социологи измеряют здесь не только степень индоктринации общества, сколько его страх, более чем оправданный.
И ответ, почему — в цифрах поддержки зрителями ютюб-канала Плющева, на котором диспут и проводился: позиция Волкова, снимающая часть ответственности с русского общества, оказалась отчетливо более близка аудитории, чем жесткие и безапелляционные инвективы ему со стороны Каспарова. А в ситуации, в которой в поддержке аудитории присутствует и моральная, и финансовая, и перспективно-политическая часть, можно понять, почему идеология оправдания или частичного оправдания более востребована. Потому что она менее травматичная и имеет определенные политические перспективы.
В этом же тренде статья А. Подрабинека, в которой он точно так же критикует обвинение русского общества в тотальной поддержке и выводе этой поддержки из предрасположенности русского менталитета к великодержавной покорности. Оспаривая многочленные упреки русских как нации в их имманентной нелюбви к свободе (эти упреки часто звучат со стороны украинских корреспондентов), Подрабинек предлагает поставить на место русских украинцев и убедиться, что в условиях тоталитарного давления, они бы повели себя точно так же. Да и вели точно так же и даже ведут себя сегодня, если обратить внимание на те несколько миллионов украинцев в России, которые точно так же не выходят на массовые демонстрации. Не бросились с голыми руками на русские штыки после появления в Крыму зеленых человечков в 2014, то есть вели себя точно так же по обстоятельствам как и русские.
Так, да не так. Да, в условиях тоталитарного давления и ужесточающихся репрессий типичным поведением является уход с линии атаки, смешивание с толпой и мимикрия. И здесь разницы между нациями, выбирающими тоталитарный или нацистский тренд, не столь заметны. Более того, при определенных обстоятельствах почти любое общество способно к тоталитарным или националистическим тенденциям. Среди самых последних примеров — феномен Трампа, мало того, что получившего поддержку почти половины американского общества, но и чуть было не совершившего тоталитарный государственный переворот, который часть общества была уже была готова поддержать.
Это не говоря о мощной тенденции националистического ресентимента в Европе, который выразился и в поддержке брекзита в Британии, и неуклонном росте популистов во Франции и Германии, и о во многом фундаменталистских режимах в Венгрии, Польше и других странах. В конце концов и романы Оруэлла не случайно были не о России или СССР, а о Британии, что говорило о фиксации внимательным писателем собственных национальных тенденций.
Но наличие почти в любом обществе тоталитарных или популистских тенденций, при определенных обстоятельствах способных стать основой для тоталитарного режима, не свидетельство равенства разных обществ перед фундаменталистским соблазном. И здесь стоит все-таки обратить внимание, что, несмотря на ответственность западных элит, практически вскормивших режим Путина, для русского общества, в отличие от большинства других, включение в тоталитарный тренд — куда более устойчивая колея, нежели у кого бы то ни было еще. Только за последний век Россия второй раз оказывается на одних и тех же тоталитарных рельсах, чем история других обществ похвастаться не может.
Более того, если оценивать вообще цикл реформы-автаркия, то этот цикл можно проследить за последние почти 500 лет в разных исторических и политико-социальных обстоятельствах, но при этом во многом похожих по результату. Все начинается с появления на политической сцене очередного молодого правителя, который, видя отсталость своей страны и царящие в обществе архаичные нравы, решается на реформы; окружает себя молодыми же и просвещенными сторонниками; сам инициирует эти реформы. Которые очень часто (но не всегда) приводят к стремительному открытию русского общества Европе, перениманию западных технологий, покупке, найму западных специалистов, способных эти технологии внедрить. Но рано или поздно эта линия обрывается или кардинально видоизменяется. По мере даже относительной либерализации и вестернизации в обществе зреют зерна недовольства властью, что заставляет власть изменить стратегию, объявить себя хранителем традиций, тем самым устраняя конкурентов. Сами традиции объявляются высочайшим завоеванием, которое не способны оценить технологически более продвинутые, но духовно оскопленные европейцы. И в результате против этих европейцев, вчерашних кумиров и учителей, начинается локальная или глобальная войну. Или просто общество закрывается, возвращаясь к тоталитарным тенденциям и архаическим нравам. И так до следующего цикла реформы-автаркия, который опять объявит русское общество ничем не отличающимся от европейских, тоталитарный тренд – бзиком и недобросовестной конкуренцией со стороны былых властителей. И так далее.
То есть разница между украинским обществом, которое примерно в таких же обстоятельствах выбрало вариант освобождения от тоталитарной лямки, и русским, эту лямку с очевидным упорством на себя натягивающим, разительно. Да, на стороне украинцев – антиколониальные тенденции, возможность сфокусировать все недостатки прошлого на имперском угнетении, чего русское общество не может, потому что не в состоянии отказаться именно что от имперской своей истории, почитая ее главным. Поэтому, соглашаясь, что попав в тоталитарный котел, любой фрукт или овощ ведет себя примерно одинаково (хотя и не всегда одинаково), имеет смысл понять, почему именно тоталитарный суп – главное меню русской кухни.
И хотя нет, конечно, никакой генетической предопределенности в отказе от свободы в пользу великодержавной гордости и имперской мобилизации, но есть вполне отчетливые культурные и социальные обстоятельства, приводящие к воспроизводству великодержавия на всех этапах русской истории. И, следовательно, корни происходящего следует искать глубже: в культуре, видимо (а подчас и невидимо) воспроизводящей великодержавные инстинкты. И в поведении тех, кого именуют деятелями культуры, способствующих своим социальным поведением (или, напротив, отказом от поведения, контрастного по отношению к великодержавному тренду) очередной и всегда неожиданной реанимации русской империи после любого поворота.
И здесь еще один ответ на вопрос: почему? Почему столь многим из русских интеллектуалов важно переложить ответственность на Запад и западные элиты, на некую всеобщность и универсальность реакции: мол, все в тоталитарном кипятке свариваются одинаково. Потому что практически общим трендом, характерным для большинства русских оппозиционеров является попытка снять ответственность не только с русского общества, но и с русской культуры и, как следствие, с себя. Потому что на протяжении всей постперестроечной истории русские интеллектуалы не посчитали необходимым провести ревизию русской культуры, выявления в ней тенденций, способствующих очередному великодержавному упоению. Они не озаботились выстраиванием собственной независимой интеллектуальной позиции, а обменяли саму перспективу ее обретения на возможность пойти в услужение государственным или олигархическим структурам, не заинтересованным в независимости интеллектуалов.
Поэтому, вроде как защищая русское общество от закономерных упреков, они защищают себя и свою бездеятельность, когда чисто профессиональные занятия считались достаточными в обществе, требовавшем структурной и культурной трансформации.
А на счет того, насколько точны сегодняшние социологические опросы и почему на самом деле сомнения в их достоверности недобросовестны, наиболее полно и неоднократно отвечал глава Левады-центра Лев Гудков, на чьи опросы на самом деле ссылаются практически все независимые исследователи. Он объяснил, как проводятся эти опросы и почему на самом деле, не смотря на репрессивное давление властей, их корректность точно такая же как и раньше, то есть до войны. Методика соцопросов Левада-центра предполагает 40-45 минутную работу лицом к лицу с каждым опрошенным. В результате те, кто боится, причем здесь страх не столько в высказывании позиции, а в неуверенности в самой роли отвечающего, просто отказываются отвечать. Но опять же в русле прошлых соцопросов. Но такие находятся не на стороне оппонентов войны, последние как раз очень быстро понимают, кого представляет социолог с опросным листом, понимают, что его ответы ничем ему не грозят, и отвечают вполне откровенно. А вот те, кто за войну, им вообще нечего бояться, они в общем тренде. Короче Гудков опровергает сомнения в достоверности своих опросов и получаемых процентов, но ведь это все равно не мешает выражать им недоверие, особенно, если таким образом можно оправдать себя.